Мне всё это надо было записать еще тогда, давным-давно, сразу после того, как я слышал. Но я был молодой, память казалась непереполняемой и неубойной, да и все разговоры и распросы мои тогда были не о том, ЧТО было, а о том, КАК оно случилось – вот и не записал.
А распрашивал я тех, кто воевал. Своих было не распросить: дед Сергей, прошедший три войны от звонка до звонка – обе Мировые, да еще и Финскую – умер, когда я был еще мальчишкой, а Дед Делоне (он иначе как Дед с заглавной буквы не воспринимался) не воевал вовсе: в Первую Мировую, "Германскую" он был уже профессором, во вторую – академиком, таких на фронт не брали, да и возраст уже был не призывной. Поэтому я пытал всех, кто попадался под руку. Но не столько о войне – мне почему-то сама война была не так интересна –а о том, что с ними было на войне и что случилось потом. С ними.
Сам я родился уже приметно после войны, через 11 лет. Но война еще была повсюду. В трофейных велосипедах, в трофейном бритвенном приборе деда Сергея (с вычеканенным орлом со свастикой), трофейном бинокле, полевой сумке сказочной рыжей кожи, в обрубках людей, катившихся по вагонам подмосковных электричек на дощатых каталках на подшипниках с толкушками в руках – помните? нет? – в играх в войну во дворах, в почти полном отсутствии сорокалетних мужчин – моя бабушка как-то обмолвилась, что она стеснялась ходить с дедом по улице: ни у кого ж никого, а с ней рядом Сережа, целый, живой, красивый... Война была воздухом, которым дышали, лишь потихоньку, незаметно разбавлямым мирным воздухом шестидесятых.
И в какой-то момент я вдруг понял, что ничего не понимаю о людях на той войне и после нее. И начал всех фронтовиков пытать, что было с ними на войне и что случилось потом.
Слушать их было невмоготу: все они искренне – абсолютно, истово искренне! – и самозабвенно врали. Яростно пересказывая о себе преукрашенные эпизоды из тогдашних героических советских фильмов о войне... И только одно меня заставляло продолжать выслушивать все эти сказки: у всех у них почему-то война оказывалась самым, даже – единственно счастливым временем их жизни. Ну ладно, у тех, кто воевали совсем молодыми: молодость всегда вспоминается светло, так ведь и у тех, кто пошел на фронт в годах, тоже! При этом стоило мне заикнуться об этом, почти все возмущенные моим идиотизмом заговаривали о тяготах и бедах, и вообще "только б не было войны!" Почти все. Но понемногу, по обмолвкам и оговоркам, я начал понимать в чем дело, натаскался задавать вопросы – и некоторые, немногие начинали говорить. Кто – поняв, что как раз мне врать не надо, что я как раз тот, кому можно и нужно это наконец-то сказать, кто – нехотя, мучительно заставляя себя самих проговорить то, что сами скрывали от себя, продраться сквозь собственные табу. А я был молодой и безжалостный. И заставлял продираться, если чувствовал трещину в панцире "солдата-победителя".
Много лет спустя мне довелось реставрировать пещерный монастырь в Сарове. Работать в нем было очень интересно, временами азартно интересно. Только каждый раз выходя после дня проведенного в пещерах наверх я ощущал, насколько все продрогло внутри – там всегда +7°С, и насколько болит шея: все ходы в пещерах были пробиты в расчете на рост, меньший моего – просто люди три века назад были ниже – и всё время незаметно для себя втягиваешь голову в плечи...
Вот и эти мужчины, прошедшие войну, всю остальную жизнь прожили в нетопленном мире втягивая голову в плечи, и лишь в безумные, горькие годы войны они, особенно лейтенанты и капитаны, взводные, ротные и батальонные командиры, распрямились. Потому что эта страшная война была единственным временем, когда они были свободными.
В том самом единственном настоящем смысле, когда сам принимаешь решения и отвечаешь за них перед Богом и людьми.
Вы скажете: "Да какой там сам! Приказ же!" - и будете правы. Ровно до того момента, пока какой-нибудь мальчишка-лейтенант не оказывался с этим приказом в окопе и не начинал сам решать, что вон там, слева, там распадочек. А еще развалины какого-то сарая, и еще кустовьё – и там я подойду поближе и бойцов своих раньше времени под огонь не подставлю – а им там, наверху, откуда приказ пришел, этот распадочек не виден, да и не надо – им чтобы высоту я взял, а что да как – это уж мне самому решать. Как взять эту грёбанную высотку и как солдатиков своих всех не положить. Мне самому. И вон, соседу справа – ща с ним договорюсь, чтоб прикрыл. А чтобы отвлечь от распадочка, придется... И вот они, кому придётся, все лягут. И ведь придётся туда посылать не абы кого, а то толку - ноль. И придется поглядеть им в глаза, отдавая приказ – они всё тоже поймут.
Четыре года эти мужчины сами решали и сами глядели в глаза смерти, бойцам, начальству. Четыре года они были свободными – и запомнили эту свободу на всю свою жизнь как единственные стóящие годы своей сиротской жизни. Даже если боялись себе в этом признаться. Даже если сами не поняли, в чем дело – свободу не всегда и не все понимают, но все и всегда чувствуют. Как живой воздух, после которого дышать сурогатами можно, конечно, но...
А вот как эти люди, ставшие свободными, вернувшиеся с фронта с оружием (у моего деда Сергея самым законным образом до смерти дома хранился ТТ – черный, тяжелый, дед его раза два в год под моим завороженным мальчишеским надзором разбирал и чистил), как они согласились снова втянуть голову в плечи, я так и не сумел понять. И самые честные, самые искренние из ветеранов, те, что сами, без подсказок и вытягивания из них признаний клещами, говорили о свободе во время войны, даже и они растеряно смотрели на меня, молодого нахала, и не знали, что ответить. Ладно мне – себе что ответить! Они честно пытались говорить совершенно правильные слова о надеждах, что после такой войны 37-ой уже не может повториться, что "а как тут – мы же каждый по одному, а тут государство!", и еще много честных и верных слов и объяснений.
Но в глазах у них был страх и непонимание: "Да как же это мы? Да как же это нас?"
И в этот момент мне, молодому, безжалостному, жестокому, каждый раз становилось стыдно. Видя беспомощность людей, которым я сам только что вернул их четыре года свободы.
! Орфография и стилистика автора сохранены
