Петр Павленский — политический художник, автор двух самых ярких акций уходящего года: “Туша” у Заксобрания Санкт-Петербурга и “Фиксация” на Красной площади. Оба перфоманса обернулись для художника уголовными делами, но первое суд закрыл, а второе отправлено на доследование в прокуратуру.
Хотя инкриминируемая Павленскому статья “хулиганство” подпадает под амнистию, акционист принципиально не намерен ей пользоваться и будет доказывать, что не совершил никакого преступления. О творческой роли бунта, шокирующих методах, власти и искусстве с только что вернувшимся с Майдана радикальным художником поговорил Каспаров.Ru.
Почему Вы решили поехать в Киев на Майдан?
Я поехал на Майдан потому что, там люди сумели самоорганизоваться и ответить на вызов власти. Их модель поведения — полная противоположность модели избранной на сегодняшний день людьми в России. Люди в Киеве проявили себя как множественность, как общность. И они на какой-то момент, безусловно, оказались сильнее власти. Потом, естественно, это стало гаситься. В основном это стали гасить те же самые лидеры оппозиции. Они, как говориться, начали сливать протест, подавлять идею восстания, бунта и топить все это в болоте бездействия.
Из-за этого сейчас Майдан иногда теряет количественно, но, тем не менее, он приобретает в каком-то роде качественно. Не как революция или нечто направленное на быстрое свержение власти, а именно как модель самоорганизации, модель возможного сосуществования людей без полиции, без каких-либо внешних систем управления, навязаных истеблишментом.
На Майдане нет ни одного полицейского, и при этом там люди чувствуют себя в безопасности. Даже одно это достаточно очевидно показывает, ради чьей безопасности в государствам так необходима полиция. О Майдане сейчас можно говорить как о модели анархического сосуществования людей, модели безгосударственности. И, кстати, там нет денег, там все строится на свободном обмене. Кто-то по-собственному желанию занимается волонтерской работой, кто-то приносит какую-то еду, люди там могут бесплатно брать одежду. Там находятся вместе и рабочие, и бомжы, и студенты. И какие-то представители творческих профессий, и я думаю, что даже бизнесмены.
В своей колонке вы назвали Майдан творческим актом. Творческое значение событий в Киеве важнее, чем непосредственный политический результат?
Я думаю, что нет, конечно. Безусловно, Майдан – это творческий акт, потому что в нем есть все составляющие этого, но все-таки цели изначально стояли политические – переворот, смена власти. Вообще мы сможем говорить об этом, когда уже будут какие-то итоги. Если он так и продолжит свое существование в качестве модели самоорганизации людей, то о нем можно будет говорить в большей степени как о творческом акте, но, я думаю, если цели будут достигнуты, политическую составляющую нельзя будет исключать из этого.
Почему на Ваш взгляд в России не происходит ничего подобного?
А вот я не знаю. Я сам хочу разобраться в этом вопросе. В России между людьми больше отчужденности. Сейчас люди в России готовы говорить, заниматься «смотрением», сидеть за экранами компьютеров, но не готовы к какому-то действию. То, что происходит в Киеве, в принципе произошло только из-за того, что люди просто начали выходить на улицу, чтобы начать действовать. Люди понимают, что непосредственное физическое действие, участие, присутствие, безусловно, диаметрально отличается от некого виртуального присутствия, символического присутствия. На самом деле все очень просто, но почему-то в России в этом плане очень большая разобщенность.
Как Вы считаете, то, что в прошедшем году в России было мало ярких художественных акций прямого действия, тоже связано с этой общественной апатией?
Мне опять же сложно сказать. Для себя я вижу причину в неблагоприятной ситуации в образовательной системе. Потому что она формирует определенный тип мышления, готовит не художников, которые мыслят категориями искусства и понимают его как неотемлемую часть политических и общественных процессов, а обслуживающий персонал – обслугу для декоративного оформления режима и идеологии. Таких людей выпускают тысячами, художников не выпускают. Так построена система, и это достаточно крепко сработанная машина.
Государство как аппарат власти посредством СМИ и других ресурсов формирует общество послушных. Также и образовательная система как один из инструментов этого властного аппарата формирует удобных, покорных якобы художников. Одна из причин в том, что просто не хватает людей.
Как Вам кажется, может ли вообще современное искусство быть аполитичным, или оно обязательно должно включать политический компонент?
Искусство, как бы оно громко не заявляло о своей аполитичности, в любом случае политично. Потому что человек, который создает его, все равно отдает себе отчет, при каком режиме он действует, поддерживает ли он этот режим. Когда человек говорит, что он не замечает режим, по сути он говорит о том, что этот режим его настолько устраивает, что он может его не замечать, что ему настолько удобно и комфортно находится в нем, что он готов его поддерживать своим молчаливым согласием. Это тоже выражение политической позиции.
Аполитичного искусства в принципе не существует. А дальше уже можно говорить о степени политизации, исходя из каждого конкретного примера.
В чем для Вас цель политического искусства?
Для меня цель политического искусства – задействовать инструменты управления, забрать их у аппарата власти и включить их в сферу искусства с целью критики власти. Цель политического искусства – заставить эти инструменты работать против системы подавления общества, чтобы сила искусства оказалась сильнее механизмов управления и манипуляции. Битая власть – это уже не власть. Если удается власть показать смешной или беспомощной, это уже всегда маленькая победа.
Но власть, наверняка, тоже пытается защититься, вписать художественную акцию в общую систему, обезвредить ее. Мне кажется, власть пытается обезопасить себя, делая вид, что те или иные акции ее не так уж сильно задели. Например, может быть, такую стратегию применили, когда судья закрыла дело о хулиганстве, заведенное против вас после акции «Туша»?
Безусловно, власть всегда стремится использовать инструментарий искусства, превращая его также в инструментарий манипуляции и управления, на что серьезнее всего всегда была нацелена и до сих пор нацелена церковь.
А относительно реакции власти — тут она в каждом случае принимает решение, насколько ей выгодно включаться или не включаться в какой-то процесс. Но, так или иначе, внутри этой системы на тех или иных должностях находятся живые люди, поэтому происходят определенные сбои. За счет этого и можно вести борьбу и добиваться того, чтобы искусство оказывалось сильнее власти, а не позволяло власти использовать себя в ее целях.
Вы упомянули о живых людях внутри системы. В связи с этим следующий вопрос – а как реагировали на Ваши акции те полицейские, которые Вас задерживали? Как Вам показалось, они считывали посыл Ваших акций или вообще не задумывались над ним?
Безусловно, они пробовали задуматься, хотели как-то объяснить себе происходящее. Во время акции, они вынуждены перестать быть функциональными единицами системы. Они оказываются беспомощны, они не знают, что им делать, начинают собираться вместе, их становится все больше, они начинают друг друга спрашивать, что вообще происходит, что с этим делать. В этот момент они вынуждены прекратить мыслить теми схемами и штампами, которым они обучены. Такие ситуации для них, прежде всего, необычны. И, я думаю, в этот момент у них тоже начинается определенная рефлексия.
Мне кажется, что у сотрудников правоохранительных органов какой-то свой код, они ведь проходят специальные курсы обучения. Потому что потом они всегда находят один и тот же ответ: скорее всего, за это платит Госдеп или какие-то иностранные агенты или какие-то еще иностранные враги. По их мнению, ни один здравомыслящий человек никогда не будет делать нечто подобное сам, а не по чему-то приказу. Они модель своего поведения и способность действовать только по чьему-то приказу переносят и на какие-то другие явления. И в тоже время они ищут объяснения, но находят их вот таким вот образом.
Ваши акции многие не воспринимают как искусство и очень часто люди, высказывающие такую позицию, ими возмущены. Почему это Вас не останавливает?
Я думаю, что тут и не должно быть однозначной реакции. Если стремиться к тому, чтобы всем понравится, и чтобы не возникло никаких вопросов, тогда не будет никакой рефлексии, тогда не о чем будет говорить. В таком случае это будет просто демонстрация такого и так очевидного предмета искусства. А у меня изначально другие задачи.
Тут непринятие, возможно, даже более важно, чем принятие, потому что та часть общества, которая высказывает негативную реакцию, начинает в этот момент сама говорить о себе. В акции я даю некий визуальный код. Когда люди объявляют это сумасшествием, мазохизмом, чем-то еще, в этот момент они начинают говорить о себе. Потому что то, что происходит, то, в каком положении люди держат сами себя, это кроме как сумасшествием и мазохизмом не назовешь. То, что люди сами начинают говорить о себе, возможно, даже более ценно и интересно, чем когда люди положительно отзываются об акции.
Как Вы придумываете свои акции, что становится отправной точкой при работе над ними?
На самом деле это достаточно долгий процесс. Я наблюдаю за событиями, которые происходят вокруг меня, которые происходят со мной, слышу какие-то истории. Потом в какой-то момент собирается картина происходящего. Тут могут участвовать очень разные факторы. Например, какое-то место, которое я вижу. Случается нечто и становится понятно, что происходит в целом. То, что происходит вокруг — это и есть разные сегменты информационного поля, но они все считываются немного в другом виде, и, чтобы все это собралось в некий визуальный код, нужен какой-то определенный момент. Я никогда не могу сказать заранее, что это будет.
Красная площадь, Исакиевский собор, Законодательное собрание Санкт-Петербурга. Почему вы выбрали эти символы для проведения акций?
Место я не выбираю специально. Например, можно сказать, что на Красной площади я оказался практически случайно. Я приехал по другим делам в Москву, а туда пошел гулять, потому что мне интересны места власти, очаги власти. Но, когда я пришел туда, я столкнулся даже не совсем с тем, что ожидал увидеть. Я увидел снующих ФСОшников, которые выслеживают людей, причем делают это достаточно нагло, и сами при этом оказываются весьма заметны. В тот момент это оказалось решающим, мне стало понятно, что такое Красная площадь, стало ясно, что это место самолюбования власти. Здесь сыграли роль и эти полицейские машины, и ФСОшники, и камеры видеонаблюдения. Вот один из примеров того, как это происходит.
Зачем именно в этих акциях Вы истязаете собственное тело?
Я использовал тело в предыдущих трех акциях, потому что я говорил о взаимоотношениях общества и власти. О взаимоотношениях двух групп людей, когда одна из них называет себя властью и начинает действовать как аппарат насилия по отношении к обществу. В любом случае, все это – части единого социального тела.
Между телом каждого человека, являющегося одним из атомов этого социального тела, и социальным телом в целом можно проводить очень много параллелей. Поэтому языком своего тела можно говорить о процессах, происходящих в сфере социального. И это считывается. Люди видят, эту модель социального в индивидуальном теле, а во-вторых, они могут посредством зрительного восприятия прочувствовать, что конкретно с ними делает власть, ощутить всю патологию этого акта насилия.
