Так получилось, что место главной политической дискуссии современной России занял спор о важности и приемлемости демократии. По своему накалу он не сравним ни с чем. Если посмотреть в исторической перспективе, то он прямо продолжает политическую баталию вековой давности о судьбе самодержавия. По инерции та баталия продолжалась и в эмиграции. Я бы назвал ее "спором о республике", поскольку разделение идет на тех, кто понимает государство как "всенародное дело" (лат. res publica) и теми, кто считает что оно должно быть "совместным предприятием" достойной элиты. Ирония истории в том, что поклонники парламентской конституционной монархии попадали в первый разряд, а сторонники идеократической однопартийной "народной республики" — во второй.
Лишь только в начале девяностых в нашей стране возобновилась публичная политическая жизнь, прерванная коммунистами, споры о нужности демократии возобновились, причем именно на тех позициях, где они прервались в 1918 году.
Я предлагаю вместе подумать, чем это вызвано. Для того чтобы познакомить читателя с авторской методологией исторического анализа, я приведу пример 120-летней давности спора о крестьянской общине. Это получится довольно пространное предисловие, но призываю читателей к терпению, ибо без него может оказаться недостаточно ясной нить авторских рассуждений.
Мне было очень важно понять первопричины неистовых идеологических споров, разделяющих смертельной враждой, на посторонний взгляд, самые близкие идейные течения в периоды общественного подъема. Например, как это было с российскими социалистами-эсерами (нынешними социалистами-революционерами) и социал-демократами (меньшевиками и большевиками вместе) в конце XIX века. Эталоном здесь стала полемика тогдашних звезд первой величины Плеханова и Михайловского. Или полемика между левыми и правыми либералами — оппонентами путинизма сейчас.
Главные идеологические споры в модернизирующемся обществе всегда выстраиваются по двум силовым линиям: нужна ли сейчас модернизация (или можно позволить себе роскошь еще поколение-другое побыть "вне истории"?) и можно ли использовать для модернизации потенциал традиционализма*.
Эсеры вслед за народниками были убеждены, что российский феодализм давал возможность построить социализм (в тогдашнем понимании — справедливое научно-продуманное общество), используя антибуржуазность Российской империи. Социал-демократы, напротив, вслед за западными марксистами видели в буржуазных порядках бульдозер, сносящий руины феодализма. В эпицентре конфликта оказался спор об общине. Эсеры утверждали, что община (к которой тогда принадлежало три четверти населения) отвергает буржуазное развитие. Эсдеки убеждали, что община стремительно разлагается и что дорога к социализму ведет только через быстрое рыночное промышленное развитие. И с той и с другой стороны были блестящие социологи и философы. Чего стоят только всемирно известные имена Чаянова и Питирима Сорокина.
При этом каждый исходил из того, что видел. Марксисты видели нарастающее социальное расслоение деревни и пролетаризацию города. Народники видели мощное отторжение большинством населения буржуазно-промышленного развития, огромные страдания, которые несли авторитарно-монархические реформы. Грубо говоря, одни видели инфекционный труп, который отравлял все своим разложением, а другие — тяжелобольного, которому нужна дорогостоящая и сложная терапия.
Жизнь очень сложно разрешила этот спор. Девяносто пять лет назад Ленин написал Декрет о земле на проекте эсеровской аграрной реформы, скромно забыв свои проекты муниципализации земли. Этим он не только вскрыл вековой гнойник аграрного кризиса, но и предопределил свою победу в гражданской войне.
"Великий компромисс" большевиков с крестьянами весной 1921 года дал крестьянам все, что они хотели: ликвидацию и столыпинской политики искусственного внедрения рыночных отношений, и вековой проблемы малоземелья. После чего крестьяне массово отказались от выхода на рынок. Для продолжения модернизации первичные большевики (ленинцы) оказались вынуждены сначала прибегнуть к столыпинской стратегии принудительного втягивания крестьян в товарное производство — путем "ножниц" цен, то есть искусственного создания у крестьян потребности в наличных деньгах. Но кризис этой компромиссной в своей основе политики вынудил поздних большевиков (сталинцев) обратиться к рецептам ультрамонархистов — противников Столыпина о восстановлении общины полицейскими методами и с опорой на наиболее антимодернистские элементы в деревне. А затем сталинцам пришлось обратиться к еще более архаическому социальному инжинирингу: проводить промышленное и научное развитие методами Петра I (при Екатерине II эти методы уже считались ужасающими), а внутриполитическую консолидацию — методами Ивана IV.
За сто лет до споров народников и марксистов точно так же пылали яростные дискуссии о судьбе крепостного права. Одни — либералы-западники — считали принципиально важным его быструю юридическую отмену и гражданскую эмансипацию крестьян. Их консервативные оппоненты убеждали, что такой шаг приведет к полномасштабной социальной катастрофе (действительно, Ленин пришел к власти "всего" через 56** лет после манифеста Александра II) и единственным спасительным выходом может быть только преобразование крепостничества в мудрое отеческое попечительство помещика над крестьянами. Гоголь этот рецепт очень темпераментно проповедовал, до слез рассмешив этими построениями Герцена. Но ведь советские колхозы и совхозы были 60-летним воплощением именно гоголевской утопии. А герцинская утопия небуржуазного свободного крестьянства продержалась в виде НЭПа не более семи лет и завершилась коллективизацией.
Историческая истина оказалась в том, что российское (в цивилизационном смысле) общество было глубочайшим образом расколото. Бесконечно трудно угадать, что на самом деле окажется правильным с точки зрения оптимальной стратегии развития — "облагораживание", наполнение гуманной и справедливой сутью институций традиционного общества или, напротив, их форсированная ликвидация с тем, чтобы на "очищенном" месте создавать новые, прогрессивные. Например, признано, что наиболее удавшимися либеральными реформами из череды Великих реформ 1860–1880 годов были судебная и земская. Но и суд присяжных, и местное самоуправление могли опираться на вековую привычку к высокопрестижным архаическим институциям — общинному (мiрскому) суду и общинному сходу. Забавно, что
избранный по лекалам рафинированных западных парламентарных демократий Координационный совет оппозиции начинает копировать Иваново-Вознесенский совет 1905 года — вместе решаем, вместе выполняем, вместе определяем круг полномочий.
В обществах, выходящих из традиционализма или по иным причинам переживающим социально-культурный раскол, самые случайные вещи могут, подобно химическому реактиву, сделать его очевидным. Последний, но необычайно выразительный пример — начавшийся в марте 2012-го и продолжающийся по сей день конфликт вокруг оценки акции Pussy Riot. Он химически четко разделил "европейскую" часть российской цивилизации и "византийскую", которую неправильно называют азиатской или, что совсем нелепо, "евразийской", ибо никакой новой целостности более высокого порядка, чем эллинистская в своей основе византийская цивилизация, она не образует.
Проявилась часть общества, которая считает религию исключительно частным делом граждан (чьи переживания поэтому должно защищать исключительно гражданское право), а часть людей убеждены, что религия — гарант общества от разложения, а государства — от распада. Потому они искренне убеждены, что защита религии должна проходить по ведомству госбезопасности.
Выдвину гипотезу, что главное размежевание очень часто проявляется политически не в противостоянии старого и нового режимов (в среде защитников "старого" также всегда очень глубокий раскол***), но в междоусобицах поборников радикальных перемен. Кстати, последнее объяснить нетрудно — революционеры несут проект будущего.
Ведь если в истории может быть реализуем только радикальный вариант перемен, то основной конфликт закономерен именно между носителями альтернативных сценариев будущего.
Сто лет назад у России не было потенциала для либерально-консервативного или либерально-демократического будущего. Поэтому именно споры Плеханова и Струве с Чайковским и Короленко раздирали интеллигенцию, а вовсе не споры премьера Столыпина и лидера демократической оппозиции Милюкова.
Все вышесказанное подводит нас к центральной теме. Если первая половина российского XIX века была поглощена спором о крепостном праве, то вторая половина — спором об общине.
Первая половина XX века стала ареной нового спора — о республике, о возможности создания в России демократической многопартийной системы. Приход к власти сталинцев на полвека сделал этот спор неактуальным. А в эмиграции сторонников демократии (либералов и меньшевиков) почти окончательно затоптали ультрамонархисты, черносотенные протофашисты и консервативные революционеры — "солидаристы".
Однако когда 40 лет назад западный (демократический) антикоммунизм оказался главным оппонентом коммунизма, спор о республике возобновился. Суть этого спора заключена в вопросах: "Можно ли доверить населению страны определять формы государства и политический курс? Что является основой легитимности власти — народное волеизъявление, проходящее по определенным правилам, или наилучшие качества правящей элиты, не суть важно, выдвинутой ли монархом, овладевшей ли "самым передовым" учением или просто "наиболее продвинутой"?"
Российское общественное сознание до сих пор не привыкло к тому, что свободная воля избирателя — основа и первоисточник власти. Несмотря на популистскую демагогию, очень многие воспринимают власть как неизменный традиционный институт, находящийся в руках корпорации, которая сама себя пополняет (и "чистит"), сама определяет объем своей компетенции и своих полномочий.
Подобно спору об общине, это вопрос веры, ценностей, внутренних убеждений и экзистенциального опыта. Для одних после путинизма должно быть избрано Всероссийское учредительное собрание. Для других должно быть сформировано сильное авторитарное правительство, которое начнет энергичное проведение: либеральных рыночных реформ; новую мегаиндустриализацию; народную антикриминальную революцию (нужное подчеркнуть). Как и в истории с отечественными социалистами — "демократами" и "революционерами", распределение позиций яростно спорящих между собой оппозиционеров столетие спустя парадоксально перепутывается.
"Праволиберальный" антидемократизм намерен еще раз — но уже самым лучшим способом — использовать "самодержавные" стереотипы русской цивилизации. Сделать то, что не смог Горбачев: победоносно завершить авторитарную модернизацию. "Леволиберальный" демократизм попытается переломить эти стереотипы и создать "царство народоправия" в духе раннего ельцинского периода. Так возобновился исторический спор, начатый ровно четверть века назад на пленуме ЦК КПСС и Московского горкома.
Самый принципиальный и глубинный спор внутри оппозиции по сей день — это спор о 10 декабря 2011 года о том, надо ли было пытаться осадить многотысячными толпами чуровский ЦИК, рискнув жестким столкновением с ОМОНом, или было мудро предоставить новорожденному "третьему сословию" в безопасности на Болотной площади выкристаллизоваться в политическое движение. Подоплека спора несложна. Попытка "осады" с высокой вероятностью привела бы к событиям, подобным событиям 6–8 мая: десятки избиты, сотни задержаны, затем десятки обвинены в беспорядках и брошены в тюрьму. А режим один за одним штампует репрессивные законы. Но с другой стороны, происходит резкая общественная поляризация, от протестного движения отмежевываются умеренные ("медведевцы"), возникает радикальная лидерская группа. В замаскированном виде это был спор о социальной группе — лидере перемен. Будет ли эта фрондирующая часть существующего истеблишмента или она сложится за счет превращения в контрэлиту субэлиты из числа предпринимателей и технократов, не интегрированных в правящую номенклатуру.
Историки будущего, скорее всего, скажут, что 10 декабря 2011 года оппортунизм либералов дал общественному движению дополнительно 5 месяцев спокойного развития. За это время режим мог пойти на компромисс. А три формально оппозиционные партии перед лицом мощного всплеска протестов могли бы решиться отказаться признавать итоги выборов, вынудив Кремль к пересчету голосов, и по его результатам сформировать оппозиционное коалиционное правительство. Возможно, такой вариант дал бы куда более плавную траекторию общественных изменений, чем та, которая нам предстоит в реальности, когда "путинизм 2.0" все туже и туже сжимает политическую пружину.
Декабрьский компромисс не только создавал возможность перевести Пятую русскую революцию в тлеющий режим нынешних грузинских перемен, он приводил к власти "медведевцев" и примыкающую к ним группу реформаторов — "ранних путинцев". Но радикалы видели в таком сценарии смертельную угрозу для себя. Поэтому, даже понимая ничтожность вероятности перехода к "путинизму без Путина****", радикалы не могут простить умеренным то, что они создали шанс для этого. Кремль не использовал уникальный шанс, и в мае "жесткий" сценарий все-таки догнал оппозицию. Но я призываю отказаться от злорадства.
Столыпинский курс дал России 10 лет на то, чтобы избежать ноябрьской катастрофы***** 1917 года. Компромисс старательно срывал двор: когда генерал Курлов пропустил к Столыпину вооруженного провокатора Богрова; когда генеральная прокуратура обвиняла Бейлиса в ритуальном убийстве; когда в феврале 1917-го царь решил разогнать Думу...
Веймарская республика дала Германии 9 лет, чтобы избежать нацизма. "Перестройка" дала 4 года, чтобы избежать Четвертой русской революции. Эта революция и ельцинское правление дали России 9 лет, чтобы избежать "чекистократии". Шансы были, и они были позорно упущены. Каждый раз причиной была боязнь рискнуть близкими интересами ради неопределенных перспектив.
Вот уже скоро мы станем свидетелями, как разрешится вековой российский спор о республике — удастся или нет создать работающую демократическую систему власти, систему, которая будет уменьшать общественное отчуждение от государства, а не увеличивать его. Уверенности в том, что нас — пусть временно — ждет "республиканский сценарий", мне придает тот факт, что ревностные путинисты стали все более открыто нападать на сам принцип демократии, отрицая ее с позиций "меритократии" — власти способнейших. Социальная реактивность при этом привлекает оппонентов чекистократии именно к стану поборников широкой демократии.
Следующий режим, как и положено, будет зеркальным к своему предшественнику, а значит основанным на культе народовластия.
В утешение консерваторам. Отлично понимая все их доводы об опасности "разгула демократии", отмечу, что уже 200 лет главным содержанием либеральной политики является обеспечение того, что большинство, в своей основе приверженное архаическому отрицанию личных прав и легко способное соблазниться идеей передела собственности, почти без сбоев голосует за святость частной собственности и расширение персональных свобод.
* Средневековые и архаические (военно-демократические и языческие) социальные практики.
** Это как от сегодняшних дней до народного восстания в Будапеште и Суэцкого кризиса.
*** Например между столыпинцами и "объединенным дворянством"; между горбачевцами и "нин-андеевцами".
**** В конце концов, когда 6 лет назад из обломков "Родины" срочно мастерили "Справедливую Россию", ведь был расчет и на то, что в критический момент она создаст с "Единой Россией" правящую коалицию.
***** Первого в истории человечества прихода к власти тоталитарного режима квазирелигиозного типа.
Вы можете оставить свои комментарии здесь
