Мой список причин кризиса левой идеологии и политики пересекается со списком Игоря Яковенко, но не совпадает с ним полностью. И начну я с той причины, которую Игорь Яковенко не называет. Причем именно эта причина представляется мне главной и наиболее труднопреодолимой. В 90-е годы левые фактически потеряли ориентиры. Они остались без вдохновляющего, привлекательного и внятного глобального проекта будущего.
На протяжении большей части XX века у левых разных направлений было целых два таких проекта, которые так или иначе удалось проверить на практике. Для радикальных сторонников так называемого "коммунистического движения", восходящего к российскому большевизму, путеводной звездой был "советский проект". Как могло произойти, что российские большевики под максимально радикальными левыми лозунгами реализовали максимально радикальную правоконсервативную программу, — тема для отдельного исследования. Я же коснусь лишь вопроса, почему созданный ими монстр, основанный на чудовищном подавлении и угнетении человека, на эксплуатации трудящихся, по уровню сопоставимой с самыми мрачными временами "первоначального накопления" в Европе, на протяжении десятилетий оставался привлекательным для многих радикальных левых во всем мире.
Конечно, долгое время о реальном СССР "снаружи" было мало что известно. А то, что просачивалось в "буржуазную" прессу, воспринималось коммунистами как клевета "классового врага". Но была и более глубокая причина, заставлявшая их сознательно на многое закрывать глаза. Радикальный сторонник социализма не любит частную собственность и рынок как главный источник человеческой порчи и греха. Как причину разобщения и вражды. Он может из прагматических соображений их терпеть как неизбежное зло в несовершенном мире. Но все равно он их не любит.
Большевистский проект обещал полное избавление от частной собственности и рынка в короткий срок. Через тотальное огосударствление экономики. Через превращение государства в монопольного собственника всех средств производства и замену рынка, как механизма распределения ресурсов, системой централизованного директивного планирования. Да, такая система создается насилием и поддерживается насилием. Но в ее рамках обязательно народится новая невиданная порода людей, свободных от частнособственнических инстинктов. И вот тогда...
Причин стремительного и повсеместного крушения экономической модели советского типа в 90-е годы я уже касался в других работах. Здесь же лишь отмечу: историческая судьба экономики тотального огосударствления продемонстрировала, что она вообще не может существовать без постоянного государственного насилия. И никакая новая порода людей не нарождается. Стоит государству ослабить всеобъемлющую систему принуждения, и общество начинает неотвратимо сползать к восстановлению частной собственности и рынка. Для этого достаточно отменить даже не экономические, а только политические запреты. Экономические запреты люди дальше снесут сами.
После такого исторического опыта оставаться приверженцем "советского проекта" уже не может человек, верящий в отмирание государства после временного переходного периода. Им может оставаться лишь тот, чей общественный идеал — вечные барак, узда и кнут, сдерживающие неискоренимую греховность человека. Только таких людей уже никак нельзя назвать левыми. Это полная деградация левой идеи, полное ее перерождение. Перерождение в идею крайне правую. В фашизм. И радикально-социалистическое крыло левых не обретет новых исторических перспектив, не отторгнув полностью эти переродившиеся ткани.
Иным путем пошли умеренные социал-демократы, левые либералы и, в конце концов, примкнувшая к ним разочаровавшаяся в "советском проекте" часть коммунистов. Убить рынок и частную собственность не входило в их намерения. Вместо этого они предложили вполне конкретный, подробный план совершенствования, гуманизации капитализма, о котором шла речь в предыдущей части. Они как бы "социализировали" капитализм. Так возникло западное "государство всеобщего благоденствия".
Оно тоже активно участвовало в экономической жизни. Несколько десятилетий "левая политика" в западном мире базировалась на триаде: сильный госсектор, госрегулирование частного сектора (включающее как административные, так и чисто экономические рычаги) и система компенсирующего перераспределения доходов "в пользу бедных". Именно компенсирующего, ибо все социальные программы, все пенсии, пособия и прочие выплаты лишь возвращают в "фонд потребления" часть изымаемой в "фонд накопления" прибавочной стоимости. Но при всей этой возросшей роли государства основой экономики остались частная собственность и рынок.
"Демократический капитализм", "капитализм с человеческим лицом" социал-либерального проекта оказался куда успешнее проекта советского. Он был достаточно гибок и открыт, чтобы интегрировать внесистемные и антисистемные силы. Как были включены в истеблишмент многие участники протестного движения "новых левых" 60-х годов. А главное, он был способен откликаться на их требования, снимая, таким образом, накопившиеся противоречия.
Леволиберальный проект обеспечил бурный прогресс западного общества в послевоенные десятилетия. И, в отличие от советского, он не потерпел крах. "Социальное государство" устояло, даже когда его накрыла "неоконсервативная волна" тэтчеризма и рейганомики. Да, было урезано во многих местах, но в целом — скорректировалось и устояло. Однако весь это проект обнаруживал все больше признаков исчерпанности.
Дело не в том, что любое расширение функций государства порождает бюрократию, болеющую вечными болезнями любой бюрократии. Бюрократические перекосы той же системы социальной помощи, в общем, исправимы. Это частности. Но "социализация капитализма" имеет свои естественные пределы. Капиталистическую эксплуатацию можно смягчать, ограничивать, гуманизировать. Но ее нельзя выкинуть из рыночной экономики совсем. Экономика просто встанет. Начнется "проедание" накопленного ранее.
Переход к постиндустриальному обществу поставил в повестку дня вопрос о кардинальном сокращении функций государства. Левые свою внятную "постиндустриальную альтернативу" предложить не смогли, и антиэтатистскую повестку перехватили правые. И надолго овладели политической инициативой. Полученное преимущество они использовали для атаки на "социал-либеральный проект" по всему фронту, для атаки на самые его основы.
Речь шла не о том, что госсектор нуждался в резком сокращении, госрегулирование выродилось в регламентацию формы огурцов, а социальные пособия часто получали совсем не те, кто действительно в них нуждался. Правые обвинили левых в том, что их деятельность привела к потере западным обществом воли к конкурентной борьбе, бойцовского духа и стимулов к развитию. Рост влияния правопопулистских партий означал попытку социального реванша тех, кто считал, что общество стало слишком "добреньким". Кого тяготили выработанные цивилизацией ограничения на социальный эгоизм, на борьбу за доминирование, на насилие.
Правые сделали заявку на ревизию не только всей системы сложившихся в западном мире социальных отношений, но и системы международной.
Как мне представляется, Игорь Яковенко сильно упростил позиции левых и правых по так называемому "глобализму". Современная система международных организаций и институтов, их уставов и прочих международно-правовых актов восходит к так называемому "глобальному либеральному проекту Вудро Вильсона". А это был левый проект. Точнее, леволиберальный. Но родившийся под несомненным влиянием концепций международного социалистического движения, вплоть до ленинско-циммервальдистских.
Суть этого проекта — сила права вместо права силы в международных отношениях. Свобода и равенство народов. Коллективная ответственность за поддержание общих правил и норм. Этот проект противопоставлялся старому миру, поделенному на зоны господства между самыми сильными и основанному на их диктате и произволе. После Второй мировой войны концепция мирового порядка была дополнена выведением вопроса прав человека из сферы исключительно внутренних дел суверенных государств. Мировое сообщество вправе спросить с любого национального правительства за соблюдение им прав и свобод человека.
Таким образом, сутью современного "глобализма" является последовательное расширение ограничений произвола сильного по отношению к более слабому. Расширение помощи более сильных более слабым. За послевоенный период мир, несомненно, значительно продвинулся в этом направлении. Хотя несомненно и другое: многие декларируемые мировым сообществом принципы остаются лишь красивыми пожеланиями на будущее.
"Системные" умеренно-левые партии и политики, давно ставшие частью "истеблишмента", слишком часто подчиняются логике RealPolitic. За что "несистемные левые" неизменно обвиняют их в конформизме, оппортунизме и предательстве идеалов. Наиболее радикальная часть левых идет дальше. Вся современная система международных отношений объявляется лишь замаскированной формой мирового господства США и американской же, по преимуществу, мировой финансовой олигархии. Все декларируемые этой системой благородные демократические и гуманные принципы объявляются никак не соответствующей действительности ложью.
Спору нет, во времена Первой Холодной войны правящие круги западных стран, повинуясь логике глобального противостояния, подчас поддерживали в странах так называемого "третьего мира" отвратительные диктатуры, грубейшим образом попиравшие все мыслимые и немыслимые права человека. Однако и сегодня многие радикальные левые готовы проявлять удивительную снисходительность к диктаторам, если те произносят пламенные речи против глобального западного доминирования. А всякие "шалости" этих диктаторов в своих странах леворадикальные борцы за справедливость всегда готовы списать на тяжелое наследие колониализма.
Считая эксперимент по очеловечиванию капитализма глобально провалившимся, крайне левые готовы с сочувствием смотреть на любых противников западной цивилизации как таковой в современном мире. Даже если это религиозные фанатики и мракобесы. Они не задумываются, что если этим "новым варварам" удастся опрокинуть "загнивающий Запад", в их "прекрасном новом мире" не будет места никаким левым. Это будет страшный, крайне правый мир "Нового Средневековья".
Рассматриваемое Игорем Яковенко стремление многих левых во всем встать на сторону арабских противников Государства Израиль — проявление именно этой стратегической ошибки, ее частный случай. Я не считаю, что в застарелом и запутанном ближневосточном конфликте Израиль во всем прав. Мне не нравятся многие его конкретные действия. Например, когда Израиль применяет принцип коллективной ответственности и разрушает дома родственников палестинских боевиков. Можно быть против этих конкретных действий Государства Израиль. Но нельзя поддерживать борьбу тех, кто стремится вообще "отменить" Государство Израиль и не намерен отказываться от насилия, пока эта цель не будет достигнута. Неспособность (или нежелание) части "левых интеллектуалов" провести четкую границу между протестом против конкретной несправедливости и конечными людоедскими целями мракобесов, стремящихся вернуть мир в архаическое состояние, — одна из причин глобального кризиса левой идеологии в современном мире.
Любопытно, что правопопулистские деятели бывают не прочь использовать леворадикальную риторику о недостаточном демократизме существующей глобальной мировой системы. Хотя на самом деле стремятся они вовсе не к ее демократизации. Они стремятся отбросить "химеру равенства" между слабыми и сильными. Они стремятся вернуться в мир, где никто не стесняется, что каждый сам за себя и что миром правят сила и эгоистические интересы.
Россия — часть западной, евроатлантической цивилизации. И ее развитие подчинено тем же закономерностям. Когда покойный Евгений Ихлов назвал детской болезнью правизны в либерализме стремление постперестроечных либералов быть правее Папы Римского, он объяснял это отставанием России от Запада на целую историческую эпоху. Большевистский эксперимент отбросил ее назад, и сейчас она вновь проходит стадию, которую Запад проходил в эпоху раннебуржуазных революций. Основное содержание этой стадии — сбрасывание всего, что сковывает "буржуазный индивидуализм". И лишь через стадию зрелое буржуазное общество должно прийти к идее социальной ответственности и солидарности. Как пришло на Западе.
Однако эта "детская болезнь правизны в либерализме" спровоцировала рецидив вполне старческой болезни правизны в консерватизме. Любопытно, что в Перестройку исторические симпатии как бы либеральной интеллигенции не задержались на деятелях Февральской революции, а покатились к Столыпину и дальше вправо. Логическое завершение этого процесса — числящийся либеральным профессор, поющий гимны фашистскому диктатору Франко. Только либералом его можно назвать в той же мере, в какой сталиниста из черносотенной КПРФ можно назвать левым.
"Правый поворот" в России — часть мирового "правого поворота". И связан он с глобальным "восстанием элит". С попыткой их социального реванша, возвращения ушедших в прошлое, архаических форм их доминирования. Оказалось, что консерватизм, который, казалось бы, давно стал "либеральным консерватизмом", способен легко и быстро сбросить с себя тонкий слой "социального воспитания". Правые консерваторы не только стремятся демонтировать встроенный в современный капитализм механизм ограничения социального неравенства. Они глубоко презирают права человека, политические свободы, демократические процедуры.
То есть правые консерваторы могут все это терпеть, пока оно не препятствует элите удерживать контроль над "чернью" мягкой силой, путем манипуляций. Но если механизм манипуляций дает сбой, они готовы все "демократические институты" сносить танками и звать на помощь Пиночета, Франко, да кого угодно. В начале 90-х многим (и мне в том числе) казалось, что вопрос о политических свободах решен в мире окончательно. Мы ошиблись. Похоже, именно вопрос об отношении к политическим свободам станет главным водоразделом в предстоящую эпоху.
Противостоять реваншу архаики смогут те, для кого политические свободы станут абсолютной ценностью, которой нельзя жертвовать ни ради социальной справедливости, ни ради экономической эффективности, ни ради чего другого. И в этом смысле современным западным левым также предстоит преодолеть немало ошибок. Нет, я говорю не о рудиментах сталинизма. Я говорю о расцветающей у нас на глазах "принудительной политкорректности" и "репрессивной толерантности", которые создают все больше проблем для свободы слова. Отчасти это связано с профессионализацией и институционализацией защиты прав всевозможных меньшинств, о чем также упоминает Игорь Яковенко. Но не только с этим.
Идея, что человека можно сделать добрее, запретив ему говорить злые слова, восходит к концепции запрета "человеконенавистнических идеологий", возникшей после Второй мировой войны. Я неоднократно выступал со статьями, в которых доказывал, что в современном мире послевоенное антинацистское законодательство — атавизм ушедшей эпохи. Что любые идеологические запреты либо бесполезны (если в государстве существует надежный барьер против расширительного толкования закона, они легко обходятся), либо вредны (если такого барьера нет, они запускают механизм последовательного уничтожения политических свобод). По тем же причинам я категорически не могу согласиться с предложением Игоря Яковенко помочь российским левым изжить сталинизм (который суть тот же фашизм) путем законодательного запрета его пропаганды. Никто не может помочь российским левым изжить сталинизм. Изжить его они могут только сами.
