Адвокат фонда "Общественный вердикт" Ирина Бирюкова — одна из наиболее известных женщин в российской правозащитной адвокатуре. При этом занимается она, согласно стереотипам, делом совсем не женским — борьбой с пытками в силовых ведомствах. Именно Ирина поспособствовала публикации того самого видео с ужасными пытками Евгения Макарова в Ярославской ИК-1. После этого ей даже пришлось на какое-то время уехать из России.
Мы поговорили с Ириной об этом деле, ее отъезде, работе адвокатом и мечтах.
— Ирина, вы попали в сотню выдающихся людей по версии "Русского репортера". Какие чувства вы испытали?
— Я вообще случайно об этом узнала. Меня в фейсбуке кто-то из друзей поздравил, я прошла по ссылке и посмотрела. Честно говоря, я не знаю, как к этому относиться. Все поздравляют, близкие говорят, что гордятся, дочь подшучивает. Для меня ничего не изменилось.
— В комментариях вам писали, что в тот список попали не самые приятные личности. Как вы реагировали на такую критику?
— Ну, мне там и писали, что из-за включения этих неприятных личностей лучше бы и выйти из списка, на что я отвечала, что вот пусть они и выходят. Всегда будут те, кому что-то нравится, кому-то нет. Уверена, что многие и меня считают недостойной включения в этот список, тем более рядом с такими людьми, которые в моей номинации тоже [оказались] в этом списке.
— Как вам само такое соседство?
— Мне вообще все равно, честно говоря. Да, к кому-то у меня отношение хорошее, кто-то мне не очень нравится. Но в том разделе, где представлена я, безусловно, самые достойные люди.
— Одно из самых резонансных уголовных дело (о пытках заключенных, в том числе Евгения Макарова, в Ярославской ИК-1) было раскручено благодаря вам. Когда вы передавали видео на публикацию, вы ожидали такой эффект?
— Когда мы готовили все эти материалы, мы рассчитывали на то, что привлечем внимание, чтобы хотя бы сдвинулась с места проверка по этому избиению, потому что мы год не могли добиться возбуждения дела. Но на такой эффект мы не рассчитывали. Для нас самих это стало полнейшей неожиданностью. Нам даже пришлось срочно собираться с коллегами и составлять план действий, если так можно сказать. И уж точно я совсем не предполагала, что мне придется уезжать из России, чему способствовал, в том числе и такой резонанс.
— "Ярославское дело" — далеко не первая история о пытках, о которой стало известно. Как вам кажется, почему именно у этого дела был такой резонанс?
— Мне кажется, что такой резонанс получила именно эта запись по нескольким причинам. Это и то, что было такое массовое избиение. И потому, что лица всех сотрудников было видно. И потому, что действовали они слажено, отработано, как четко по расписанным ролям. Совершенно было понятно, что для них это нормальная ежедневная работа, которая не могла проходить без согласования с руководством. И то, что они получали от нее удовольствие и чувствовали полную безнаказанность.
— Как вы думаете, подобный резонанс может быть в какой-то мере выгоден власти?
— В данном случае для власти это тоже было полнейшей неожиданностью. Когда события происходили в самом-самом начале, мы боялись, что могут, как всегда, попытаться замять дело. После того, как об этом деле высказались члены Комитета ООН против пыток и стали задавать вопросы российской делегации о расследовании, об обеспечении безопасности мне и Жене Макарову, стало понятно, что не смогут замять. Любой негативный резонанс власти не выгоден. Но всегда найдутся те, кто захочет это использовать в своих целях.
— В каких случаях для защиты клиентов адвокат может пользоваться методами, выходящими за рамки правовых, не входящих в прямые обязанности адвоката?
— В любых случаях, когда от этого зависит жизнь и здоровье клиента. Когда адвокат понимает, что клиент себя оговаривает. Прямая обязанность адвоката — сделать все, что поможет его клиенту. Конечно, в рамках закона и если у адвоката есть совесть и чувство собственного достоинства.
— Летом вам пришлось на какое-то время уехать из России. Насколько тяжело вам далось это решение?
— Я до последнего не хотела уезжать, не говорила дочери. Мы сутки думали с Наташей Таубиной (руководитель фонда "Общественный вердикт"), что делать. Но когда она привела мне такие аргументы, которые мне не удалось не то что парировать, но даже ответить на них, я собрала чемоданы и мы с дочерью улетели.
— Вы знали, что вскоре сможете вернуться в Россию?
— Нет. И в одно время даже встал вопрос — возвращаться или нет. Особенно после того, как было выпущено второе видео и сотрудники начали давать показания о том, что руководство, в том числе и УФСИН области, знали о таких методах "воспитания" неугодных осужденных.
Мы с Наташей неоднократно обсуждали варианты моего возвращения, но сроки — никогда. Уже в сентябре, когда мы с ней встретились в Варшаве на сессии ОБСЕ, сели и крепко так поговорили. Она выслушала меня, мои аргументы, высказала свое мнение и мы приняли временное решение о том, что я вернусь и будем смотреть, как и что будет происходить, что будет с госзащитой. И при наступлении каких рисков в России может возникнуть хотя бы теоретическая возможность отъезда.
— Как изменилась ситуация, после того как вы получили госзащиту?
— Я могу говорить только про внутренние ощущения, поскольку все, что с ней связано, является конфиденциальной информацией. Что касается меня, я немного стала спокойнее, конечно. При этом режим безопасности, предусмотренный фондом, а у нас тоже разработана своя система безопасности, которой я придерживаюсь с самого возвращения, никто не отменял.
— Сейчас вы продолжаете представлять интересы Евгения Макарова. В какой стадии находится дело?
— Я представляю в данном уголовном деле интересы нескольких потерпевших. И скажу вам больше: их количество, уверена, еще увеличится. Дело в активной стадии расследования, проведено большое количество экспертиз, в том числе и по изъятым жестким дискам, видеорегистраторам. Следователь, входящий в следственную группу и представлявший в суде при недавнем рассмотрении вопроса о продлении ареста сотрудникам ярославских колоний, заявил, что экспертами восстановлена часть записей. По результатам восстановления этих записей проводятся проверки, в том числе с участием УФСБ России по Ярославской области, по дополнительным эпизодам в отношении уже арестованных сотрудников, а также значительного количества сотрудников не только колоний, но и самого УФСИН области. Материалов уголовного дела уже более 15 томов, 6 следователей входят в следственную группу.
— Какие перспективы у него вы видите?
— Я абсолютно уверена, что дело уйдет в суд и сотрудники понесут то наказание, которое каждый из них заслуживает исходя из тех конкретных действий, что они совершили.
— Наверное, можно утверждать, что пытки в российских тюрьмах были всегда. Но как меняется тенденция в последние годы?
— До того, как случилось все это дело, я могла бы смело утверждать, что пытки стали циничнее, наверное жестче, безнаказаннее что ли. Сейчас ко мне поступает информация из очень многих регионов России о том, что в исправительных учреждениях сотрудники перестали избивать. Я не могу поручиться за все колонии и тюрьмы, конечно, но такая информация поступает.
— С чем связана эта порочная система пыток в силовых органах?
— Я думаю, тут ряд факторов. Это нежелание и неумение работать в рамках закона. Они же говорят: "Закон — это мы". Еще один из факторов — безусловно, чувство безнаказанности.
— Почему в нашей стране есть в своем роде толерантность к пыткам?
— Людям внушают, что раз человек попал в тюрьму, значит это уже не человек, это ЗЕК. Никого не интересует, что дела фальсифицируют направо и налево, что могут посадить за репост, что даже у просто свидетелей выбивают те показания, которые нужны. В головы вбивается мнение, что раз ты законопослушный человек, то у правоохранительных органов никогда не будет к тебе вопросов. Но это совершенно не так. Очень много людей приходит к нам в шоковом состоянии и говорят, что они никогда не думали, что это может их коснуться.
— Как вы вообще решили стать адвокатом?
— Это произошло совершенно случайно. После декрета я пошла искать работу. Искала по разным фирмам в Липецке, где тогда жила. Меня никто не брал, потому что не было стажа и был маленький ребенок. Институт я заканчивала как раз в декрете. Однажды знакомый сказал, что у друга жена работает бухгалтером в какой-то юридической конторе, чтобы я сходила и поговорила. Эта юридическая контора была коллегией адвокатов. Меня взяли стажером и через год я сдала экзамены на статус адвоката. Никогда не планировала заниматься уголовными делами. Но, видимо, так и должно было быть.
— Почему вы стали специализироваться именно на пытках?
— Тут тоже все совершенно случайно получилось. Я довольно много лет, еще до переезда в Москву, а потом и после переезда, сотрудничала с комитетом "Гражданское содействие" у Светланы Ганнушкиной. Потом оттуда ушла и год ни с кем из общественных организаций не работала. Решила, что я больше не хочу заниматься общественными делами. При этом я заканчивала какие-то дела, которые оставались, в том числе и с фондом "Общественный вердикт". Прошел примерно год, и однажды я написала Наталье Таубиной, с которой уже была к тому времени знакома, что готова поработать по каким-то отдельным делам или проектам. Почему это был "Вердикт", я не могу сказать. Я работала со многими правозащитными организациями и фондами. Но почему я предложила себя именно в Фонд "Общественный вердикт" — убейте меня, не знаю. При этом это еще и почти конец года был. Наташа была в командировке, написала, что как прилетит, надо поговорить. Я пришла, мы поговорили и решили, что я не по отдельным проектам буду работать, а попробуем сразу включить меня в команду. Специфика работы Фонда — это как раз пыточные дела. Вот, потихоньку так и пошло-поехало.
— У вас бывало желание все это бросить?
— У меня и сейчас периодически возникает такое желание. И даже сейчас, когда ты не вылезаешь из командировок, когда в месяц ты можешь быть дома в общей сложности неделю, когда ты постоянно сталкиваешься только с болью людей и безысходностью. Это все очень сложно и физически, и морально. И семья же тоже от этого страдает.
Но, как говорят мои коллеги на очередной мой выпад, что мне все надоело и вообще я в депрессии, что я уже как наркоман и не смогу без этого. Где-то они правы.
— Конечно, в адвокатуре работает много женщин, но все-таки наиболее медийными остаются мужчины. Как вам кажется, с чем это связано?
— У нас в принципе такой стереотип, что мужчины более успешные, более удачливые. И профессия адвоката — это более мужская профессия, особенно когда речь идет об уголовных делах. Это глупое разделение в головах у людей на мужские и женские профессии.
— Вы когда-нибудь сталкивались с дискриминацией?
— В открытую — нет. Хотя, особенно в самом начале карьеры многие клиенты, особенно по серьезным уголовным делам, когда меня видели, очень скептически относились к тому, что какая-то девочка, а адвокатом я стала в 24 года, сможет вести такие сложные дела, но буквально после первой беседы или судебного заседания меняли свое мнение. Многие клиенты и сейчас обращаются, направляют знакомых, со многими мы очень дружим.
С осужденными были тоже проблемы. Когда родственники просили заняться каким-то делом, осужденному сообщалось, что к ним пришел адвокат и вызывает на беседу. Они выходили, видели меня, а я видела на их лицах скептицизм, но после беседы отношение менялось. И это стоит очень большого труда. Приходится вникать в тюремные порядки, в лексику, разбираться в том, что можно говорить, что нет, чтобы говорить с ними на одном языке. Это же та категория людей, которая живет по принципу — никому не верь. Сейчас все по-другому. Даже когда приходишь первый раз к осужденному, называешь свою фамилию и имя, и видишь на лице совсем другое выражение.
— Вы много пишете в соцсетях про дочь. Как она относится к вашей работе?
— Ой, она говорит, что мать-адвокат — горе семьи. Если серьезно, то она очень за меня переживает. Когда я уезжаю, она просит ей писать: вылетаю, приземлилась, в гостинице, в колонии и т.д. По вечерам долго разговариваем по телефону. Ну и с бабушкой ей оставаться, конечно, не так весело, как со мной. Она много помогает мне в моих делах, разбирается во многих вещах. Сейчас уже немного разбирается в тюремной лексике и понятиях. Моя работа заставила ее рано повзрослеть. Она в 12 лет уже умела готовить разные сложные блюда, не только яичницу пожарить, но адвокатом стать не хочет категорически.
— Чего бы вам хотелось в Новом году?
— Сначала просто отдохнуть, хотя бы пару недель. Но это точно неисполнимое желание. Если говорить о работе — чтобы ее стало меньше. Не потому, что устала, а потому, что тогда людей будут меньше трогать и пытать. Если говорить о жизни — море. Очень люблю море. В этом году вот не получилось побывать на море. И есть еще одно желание, но оно очень личное. Чтобы исполнилось — не скажу!
