Студенты и преподаватели Российского государственного гуманитарного университета 21 мая устроили акцию протеста во время выступления одного из лидеров движения "Антимайдан", одиозного писателя Николая Старикова. Лекция проходила в рамках турне активистов организации по российским вузам. Пропагандист намеревался рассказать о "заговоре Запада против России", но неожиданно для себя столкнулся со студенческим негодованием и попал под град вопросов о методе его исследований в качестве "эксперта по противодействиям цветным революциям" (так он был представлен в заявке). Выяснить, какое отношение его деятельность имеет к науке, оппонентам Старикова не удалось — вместо того, чтобы ответить на неудобные вопросы, писатель обвинил оппонентов в попытке "оранжевой революции" в отдельной взятой аудитории. Научной дискуссии не вышло, однако доктор исторических наук Константин Ерусалимский бросил пропагандисту полемический вызов. О последствиях протеста, давлении на историков, навязывании концепта "Новороссии" и "острове России" ученый рассказал Каспаров.Ru.
В РГГУ многих студентов и преподавателей возмутила политическая пропаганда в стенах университета. В других вузах такой волны негодования, насколько я понимаю, не было. С чем это связано?
Я не следил за тем, как выступает эта команда в других вузах. Я знаю, что в Бауманском, например, у них были сложности с организацией лекции, в МГУ звучали протестующие голоса. Мне трудно оценить, как должны были себя вести в этой ситуации слушатели и организаторы. Я могу судить только по тому, как это было у нас.
Интерес к этому событию был сугубо ситуативным. Это не такого рода мероприятие, на которых мне было бы интересно появляться часто. Я могу прийти, но, в принципе, я кабинетный ученый. Однако тут сама заявка была многими воспринята достаточно эмоционально, настолько непрофессионально и неакадемично она была составлена. Одни коллеги сразу решили, что на такое они не придут, другие сказали, что, возможно, придут, чтобы устроить острую дискуссию. И, собственно, моя цель была именно в этом.
Я бы сказал, что все, что произошло, это в некоторой степени несчастный случай. Почему? Мы сами не привыкли общаться в таком тоне. В РГГУ бывали разные люди с разными взглядами и политическими позициями. У нас со своими открытыми лекциями выступал Александр Исаевич Солженицын, с другой стороны, можно сказать, с левого фланга, у нас были такие коллеги, как Тен ван Дейк или Карло Гинзбург. В РГГУ всегда всех внимательно выслушивают и старательно и аккуратно дискутируют.
На мой взгляд, в случае выступления Старикова свою роль сыграли наши индивидуальные особенности и сам ход дискуссии. В самом начале лекции организаторы запустили абсолютно агитационный ролик не научного, а идеологического содержания. Я бы даже сказал, что содержание у него было психоделическое, внушающее — в стиле НТВ и "Анатомии протеста". Такому не место в университете. Это вызвало уже даже не полемическую, а гигиеническую реакцию, брезгливость.
То, что произошло с нашей стороны, было попыткой смодерировать ситуацию, ввести ее в академические рамки. Резкое негодование студентов могло либо приобрести публично-протестный характер, либо стать частью дискуссии, если бы организаторы смоделировали происходящее. Но Стариков и сотоварищи этого сделать не захотели, а вместо этого представили протест идеологическим демаршем против самих себя.
Затем они начали иллюстрировать свои тезисы об "оранжевой революции" тем, что происходит в зале, что было уже откровенным безобразием. Тут уже вступились преподаватели.
Как вы сейчас оцениваете произошедшее?
При всей эмоциональности нашей реакции, при том, что она смотрелась неудачно, я считаю, что мы правильно сделали: мы защитили и себя, и университет, и студентов от прямого идеологического треша. Потом у нас были дискуссии с коллегами. Некоторые из них возмутились. Они посчитали, что мы вели себя неправильно, потому что надо выслушать чужую точку зрения. Но выслушивать там было абсолютно нечего, там не было никакой точки зрения, а была мифологически-идеологическая программа. Нам ее пытались навязать, при этом демонизируя чужие взгляды и смешивая с грязью преподавателей университета.
Я считаю, что коллеги, которые приходят рассуждать о судьбах России и выступают с такими лозунгами, прокламациями или даже просто идеями, должны рассчитывать на то, что их лекции и дискуссии могут приобрести такой характер. И это абсолютно нормально. Будьте к этому готовы и умейте разрулить ситуацию! Но они были абсолютно не готовы к такому. Они думали, что будет этакая красивая открытая лекция, на которой они просветят, убедят и найдут себе сторонников.
Я лично воспринимаю происходившее с их стороны как вербовочную работу, а не академическую деятельность.
Я узкий специалист в совершенно другой области. Конечно, я могу порассуждать о "цветных революциях", у меня есть политическая, гражданская позиция, как и у каждого человека. Но тут вопрос был совершенно не в этом, а в характере дискуссии.
Реакция студентов и преподавателей РГГУ показательна для университетского сообщества в целом?
Многие не пришли, не было никакого принудительного созыва студентов, никого не загоняли в центральную аудиторию из-под палки. Студентов было немного. Среди них были студенты-политологи, студенты-архивисты, студенты с других факультетов. Все они пришли явно из желания послушать и подискутировать.
Небольшое количество людей свидетельствует, что такой идеологический демарш в форме лекции был воспринят крайне настороженно. Та среда, на которую рассчитывал Стариков, не сложилась. Ее пока нет. Удастся ли им добиться возникновения этой среды — не знаю. Лично я им не желаю никакого успеха в этом деле.
Они агенты политического крыла, а может быть, и готового механизма, который имеет совершенно тоталитарные очертания и нетерпимый, абсолютно неакадемический взгляд на политику, на науку, просто на реальность.
Это все проявляется в их методах, в том, как они общаются с нами, как ведут дискуссию.
Случай со Стариковым — это все-таки скорее исключение или только один из примеров проникновения пропаганды в вузы? Насколько я знаю, в школах учителей фактически принуждают к агитации: они читают лекции про патриотизм в том ключе, как его сейчас понимает власть, обосновывают аннексию Крыма.
Разделю разные темы внутри вашего вопроса. Дело в том, что патриотизм заложен в уставах. И предполагается, что, когда мы занимаемся воспитанием и образованием студента, мы должны учить своих студентов уважать культурное наследие, формировать профессиональные качества, которые способствуют улучшению жизни в нашей стране.
В уставе РГГУ тоже есть пункт, в котором обозначено, что преподаватели должны содействовать воспитанию у обучающихся чувства патриотизма. Как это делается и какие издержки при этом возникают — это всегда дискуссионный вопрос.
Администрация университета может сказать: "Понимаете, мы сочли, что все-таки в формате дискуссии Стариков и его коллеги для нашего университета могут быть полезны".
Я лично считаю, что если даже речь заходит о воспитании каких-то чувств, в академическом учреждении это возможно только в академической форме и только с применением академических методов, когда никому не навязывают единственное понимание патриотизма. У Старикова есть очень специфическое понимание патриотизма, но из того, что я услышал, никакого академизма у него нет вообще. По крайней мере, у него нет понимания того, как надо проводить научную работу, как ее доносить до студентов.
Хочу отметить, что эти люди появились в нашем вузе все-таки как представители некого исследовательского сообщества, которое занимается изучением методов противодействия "цветным революциям". И мы пытались выяснить, чем же все-таки они занимаются в этой своей таинственной лаборатории, которая противодействует чему-то такому, что взывает неоднозначные оценки. "Цветные революции" же не какой-то вирус, не некое медицинское явление, с которым точно надо бороться.
Все это, конечно, замешано на каком-то понимании патриотизма, но у меня в связи с этим был вопрос к выступающим. Если понимать патриотизм с позиций "цветных революций", то нельзя не вспомнить, что одно из ключевых определений этого понятия создано в эпоху "цветных революций" в Чехии и в Польше. Его предложил Адам Михник. Согласно ему, патриотизм — это мера ответственности, которую гражданин принимает за преступления, совершенные от лица его народа. Такое понимание патриотизма свидетельствует, что перед нами совершенно особая культура, также задумывающаяся на эту тему. Лично я готов был обсуждать с выступающими и патриотизм, если бы дискуссия приобрела конструктивный оборот.
Но проблема в том, что, если они приходят с такой темой, она также должна быть сформулирована как проблема, на которую могут быть разные точки зрения. Да, наверное, любовь к Родине воспитывается, но, простите, не Старикову учить меня, как я это буду делать.
В остальном, применительно к другим учебным заведениям, я совершенно согласен: то, что происходит — это навязывание одной идеологической программы, причем зачастую этим занимаются люди очень далекие от академической науки.
В школах это шло, например, через уроки об аннексии Крыма, уроки мира, на которых и директора, и учителя истории уже весной и осенью прошлого года должны были проводить в жизнь тезисы, разработанные в идеологических отделах нашей страны.
Я считаю, что это безобразие. Учитель, преподаватель — это свободный человек. Если он отвечает академическим требованиям, если его работа оценивается коллегами, которые принимают участие в академическом сообществе, как нужная, никто не вправе его учить, что и как он должен преподносить своим студентам, а тем более навязывать политическую оболочку, в которой он должен это делать. Конечно, то, что произошло сейчас — это провокация со стороны властей. Я считаю, что это прямое вмешательство в жизнь свободного сообщества, того, что во Франции называется "Литературная республика". В эту Литературную республику вторглись люди абсолютно непричастные никакой науке.
Насколько часто происходят такие "интервенции"?
Я слышу жалобы коллег из разных вузов на подобные вмешательства. Администрация нашего вуза и преподаватели неоднократно декларировали свободу университета от политической пропаганды и какой-либо единообразной идеологии. Тем не менее РГГУ заключает отдельные соглашения с Росмолодежью, с ФСБ, с какими-то приправительственными организациями, открывает площадки для обсуждения единого учебника истории. Приезжают люди из Донбасса и организуются якобы просветительские встречи. У нас уже был Царев, был Хирург. Все это отражено на фотографиях и видео, и, видимо, они были тепло приятны, в отличие от наших вчерашний гостей. Это вызывает огромную тревогу.
Зачем это властям?
Дискуссии вокруг Великой Отечественной войны или Второй мировой войны, вокруг единого учебника истории очень убедительно показали, что власть стремится к единому пониманию прошлого. Ясно, что реализовать это не получится, точнее надолго не получится. Это пока "падишах жив", такая концепция будет работать, если очень надо будет ее навязать.
Но даже при таких условиях она не сможет сформировать "прямоугольного человека", о котором мечтает наш президент.
Мысль о необходимости единого понимания нашего прошлого звучала на встрече Путина с молодыми историками, во время визита в РГГУ Нарышкина. Никто этой концепции, естественно, следовать не будет, и существовать она будет только на бумаге. В качестве жупела, в качестве репрессивного кнута она может быть использована — в одном, в десяти случаях. Но строительство идеологической машины под такого рода репрессии просто не окупится.
Почему вы считаете, что нынешняя власть потерпит фиаско в этом начинании?
Я уверен, что никто не пойдет работать в те программы, о которых говорит, в том числе, Путин. Люди, которые сейчас работают в сфере академической науки, привыкли к свободной дискуссии, привыкли к публичному выражению различных позиций. Никакого единого понимания истории в принципе быть не может. Это безумие, что такие призывы звучат у нас в РГГУ, что эти люди объявляют на своих митингах и собраниях, как нам дальше работать, какие концепции надо развивать, а какие — нет.
Концепции определяются в дискуссиях, и только профессионалы вправе выносить в этой области какие-то решения, и то — они могут быть только конвенциональными и временными. Тем более в стране, где опять закрыты архивы и мы по определению не можем сказать, как было и как правильно судить о прошлом.
В стране, где возобновляются репрессии, причем не только против концепций и точек зрения, а уже и против людей.
Все эти попытки игр с "патриотизмом", на мой взгляд, это государственническая утопия, движение по направлению к тоталитаризму. С моей точки зрения, то, что мы видим — результат идеологического прессинга со стороны уже сложившихся тоталитарных институций. Мы живем не при тоталитаризме, но в стране, где в качестве особых пока еще достаточно локальных точек уже действуют тоталитарные механизмы.
Вы упомянули про концепцию единого учебника истории, другие проекты власти по монополизации прошлого. Фактически историческая наука стала фронтом идеологических баталий. В частности, некоторые исследователи подключились к пропагандистскому обслуживанию так называемой "Новороссии". Опасны ли эти процессы для исторической науки в России, как это отразится на ней в долгосрочной перспективе?
Эти процессы действительно опасны. Меня как специалиста, много работающего по истории Украины, Беларуси, Польши, Речи Посполитой, беспокоит, что такого рода понятия, как "Новороссия", навязываются и предписываются профессиональному сообществу. Ученому никто не должен объяснять, какую аналитическую концепцию, какое ключевое понятие он должен выбрать, когда он занимается своим предметом. Это одна из ключевых задач профессионала — найти объект исследования, выявить в нем предмет. Это делается путем неимоверных усилий, многих лет исследовательской работы. И когда в этой ситуации приходит чиновник, часто вообще лишенный какого-либо понимания задач науки, и пытается навязать "Новороссию" в качество такого обобщающего понятия, ключевого для взаимопонимания между читателями с одной стороны и ученым с другой — это вторжение. Это пример той самой интервенции, которую активно отрицает российское государство применительно к современной Украине.
То, что товарищи из различных академических учреждений взялись за написание истории Новороссии, вызывает чрезвычайную тревогу. Я уже выступал в печати с протестами против такого рода концептов. Это игра с огнем, которая приведет к чудовищным передергиваниям, ошибкам, свертыванию дискуссий, которые многие годы с большим трудом разворачивались между коллегами по всей восточной Европе. Я вижу сейчас, какой совершенно нездоровый оборот они приобретают из-за таких идеологических вторжений со стороны российского руководства.
Как научное сообщество реагирует на навязываемые извне концепты?
Мои коллеги историки, антропологи, филологи, конечно же, относятся очень сдержанно к понятию "Новороссия". Однако очень часто звучат слова о том, что мы специалисты и пишем все равно свое, как бы это ни называлось. Об этом уже говорил коллега из Симферопольского университета, которому предлагали сотрудничать в написании новой истории Крыма.
Многие говорят: "Мы пишем историю древности, историю средних веков — это такие узкопрофессиональные поля, в них никогда не придет человек в штатском". Это совершенно неправильное понимание того, что происходит. Человек в штатском уже заказал образ истории, частью которого будут эти работы.
И это очень тревожно, потому что самый значимый, я бы сказал, сакральный момент в научной работе — это переход к обобщениям, к выводам, приписывание себя к какой-то научной школе, научной традиции, выбор между противостоящими научными концепциями. Кстати говоря, этот выбор всегда очень тяжел, потому что во многих научных концепциях, даже борющихся между собой, есть какие-то зерна истины, есть что-то, что исследователь никогда полностью не отметает. И вот этот момент, когда мы должны определиться, как мы понимаем историю прошлого, кем-то предопределен и кем-то ликвидирован. Это безобразие! Такого не было с советских времен.
Понятно, что какой-то идеологический заказ всегда есть. Вопрос в том, что воспитано уже не одно поколение исследователей, которые привыкли идеологические заказы очень четко локализовать и самостоятельно выбирать, к какому идеологическому течению они могут себя приписать.
Когда нам навязывают пропагандистскую схему, когда пытаются создать единую концепцию истории нашей страны под соусом присоединения, по сути аншлюса, той или иной новой территории, это приводит к тому, что академическое сообщество отучается от нормальной здоровой дискуссии и обрекает себя на конфликт с другими научными школами.
К этому конфликту нас специально готовят.
То, что я слышал от Нарышкина и Путина, когда они обсуждали, как украинские коллеги неправильно толкуют историю — это ксенофобия чистой воды. Оказывается, определять, как правильно или неправильно толковать историю, должна власть, причем по национальному признаку. И украинские историки должны учиться у российских, как правильно рассуждать об истории своей страны. При всем том, что у всех нас могут быть разные национальные идентичности, такие маркеры, как "украинские историки", "российские историки" — это пример ксенофобского мышления нынешней власти. Если у "заказчиков" есть ресурсы, институциональная поддержка, конечно, можно ожидать, что появятся книги по истории Новороссии, по истории России в мире и в международных отношениях, может быть даже новые обобщения всемирной истории и истории культуры под соусом нынешних идеологических предписаний. Рано или поздно это приведет к тому, что гуманитарные профессии, прежде всего историческая, будут чудовищно девальвированы и историей в нашей стране будут заниматься идеологические работники, а в мире такое профессиональное знание будут вызывать резкое негодование, возмущение, абсолютно оправданную брезгливость. Что, к сожалению, происходит уже сейчас. Это первое.
Это долгосрочная перспектива, и к этому власти могут быть готовы. Возможно, они на это даже рассчитывают: "Наших историков не ценят в мире — прекрасно, мы и сами в мире не особо нуждаемся. Зато у нас будет сильная крепкая страна".
Так вот, эта сильная крепкая страна в результате потеряет всякий интерес к своему прошлому, к своим архивам, своему тяжелому очень противоречивому историческому опыту. И это второе очень важное последствие таких игр с огнем.
Мы забудем о том, что наша страна часто оказывалась свидетелем, участником и даже провокатором многочисленных преступлений.
Мы создадим красивую картинку из нашего прошлого, которую мы будем навязывать и вкладывать в голову молодым людям. Это будет уже идеология под разными оболочками, в том числе, она может красиво называться "история".
Очевидно, что под эту схему подгоняется и литература, особенно в школе. По подбору авторов это очевидно. Сейчас забываются ровно те книги, которые после развала Советского Союза закладывали сложный многоликий образ нашей культуры. Эти книги кажутся власти опасными. Их перестают читать. Перестают читать Андрея Платонова, Василия Гроссмана, Александра Солженицына. Перестают читать многих сложных авторов 20-30-х годов, которые воспринимаются как критики социального устройства или авторы, которые меняют наше видение страны и ее истории. Это также свидетельствует о существовании единого идеологического заказа.
Третье следствие происходящего, возможно, самое страшное. Гуманитарная сфера в нашей стране приобретает характер легкого покрова на огромном военно-промышленном комплексе. Он ура-патриотичен, сам по себе может обойтись и без ученых, и без дискуссий, и уже построил какую-то общую схему всего, что ему нужно. Это даже не концепция, а какая-то огромная мифологическая программа, в которой гуманитарная наука становится отделом мелких услуг. И я удивляюсь тому, что люди там, наверху, будь то министр культуры или министр образования или какие-то еще силы в Совете Федерации или Госдуме, не говоря уже о высшей власти, не просчитывают перспективу потерять гуманитарную науку вообще.
История, литература, культурология, многочисленные социальные науки настолько девальвированы и унижены неоднократными идеологическими впрыскиваниями, обвинениями, приклеиванием ярлыков к профессионалам, иногда даже к ученым с мировым именем, что в ближайшей перспективе это может привести нашу гуманитарную науку к полному исчезновению.
Чтобы гуманитарий просто подрос, я не говорю сложился, нужно 10-15 лет. Недопустимо, чтобы при этом человек испытывал такое омерзительное давление на свою психику, попытки вмешаться в постепенное складывание его представлений о мире, о задачах страны. Этого просто никто не захочет терпеть. Гуманитарий должен быть индивидуальностью, должен размышлять как можно больше, философски осмыслять реальность. Формируясь, он должен впитывать в себя различные тенденции в развитии культуры и цивилизации в целом. Очень часто такие люди просто по необходимости космополиты, потому что гуманитарная наука не может существовать вне мирового контекста. Мы не можем просто объявить себя островом "Российская Федерация" и существовать автономно.
То, о чем вы говорите, — вопрос ближайшего будущего или долгосрочной перспективы?
Эти процессы идут уже сейчас. Мы уже сейчас теряем гуманитарные науки. Идеологи приезжают в школы и университеты по всей стране и пытаются навязать свое видение, я уж не говорю о сокращениях, которые наиболее интенсивно идут как раз в гуманитарных и социальных науках. Люди лишаются работы сотнями, тысячами.
Реформа, так называемая "оптимизация", проводится совершенно полицейскими методами. Это настоящий погром.
Люди задумываются, что же такое происходит, и как раз у гуманитарных исследователей и социологов я вижу даже не возмущение, а растерянность, удивление и нечто вроде мудрой иронии: "Мы это уже видели, и мы знаем, к чему это приведет".
И лекция Старикова, которая все-таки состоялась в нашем университете — это очень тревожный знак того, что уровень нашей дискуссии снизился чудовищно сильно. Это признак деградации и очевидного вербовочного вмешательства в научное сообщество, в те еще оставшиеся публичные пространства, где люди открыто обмениваются мнениями. И это значит, что нам нужно обсуждать уже не столько науку, сколько наше право на свободу.
Когда в мой университет приходит провокатор и заявляет мне: "Вот, посмотрите, эта идеология антиконституционная, экстремистская, антигосударственная", — я не могу с ним свободно дискутировать. Я должен сделать выбор.
Либо я вступаю с ним в дискуссию, и за его спиной я сейчас увижу полицейского, либо я должен смириться, кивать головой и дальше применять все, что он мне скажет в своих лекциях, на своих семинарах, в отборе тем, в отборе литературы.
Если этой интервенции не удастся противодействовать сейчас, когда-то она обернется огромной трагедией для гуманитарной науки. И я не говорю, какой будет катастрофа страны, когда наука испытает свою трагедию. Об этом пусть рассуждают наши технократы, которые умеют "оптимизировать", считать, сколько квадратных метров должно быть на одного студента. Похоже, что и результаты нашей научной деятельности они измеряют тоже в каких-то своих квадратных метрах. Только вот когда они закончат свои "вычисления", боюсь, считать будет уже нечего.
