Дискуссии о 9 мая, о "Бессмертном полке", о войне отечественной или Второй мировой – не в состоянии затушевать главное, на мой взгляд, противоречие. Между личным измерением войны (на самом деле – любой, но мы будем говорить о войне между Сталиным и Гитлером) и измерениями общественным и государственным (последние два отличаются).
В этом личном измерении, по той радости и гордости (с легким оттенком защиты: вы нас упрекаете в непатриотизме, так вот смотрите), с какой многие публиковали фотографии своих дедов и отцов-фронтовиков, увешанных медалями, молодых и красивых, – кажется, все просто. Наши отцы и деды доблестно воевали, гибли и жертвовали собой никак не меньше этих самозваных патриотов, которые теперь в любом несогласии с пропагандой и Путиным видят антипатриотизм.
По тому, что никто не публиковал фотографии родственников с пометкой: мой доблестный дед служил в НКВД, в заградительных отрядах, был надзирателем в лагере, жировал на генеральских харчах, посылая солдат на убой, может показаться, что работников НКВД, заградительных отрядов, надзирателей в лагерях, насильников пленных, палачей и просто озверелых от войны в истории не было. Но они были. Более того, я не уверен, что всегда можно было провести точную границу между доблестным воином-патриотом, который только и ждал, что внуки вывесят его фотографию в Фейсбуке, и солдатом, одичавшим от войны до такой степени, что человеческое в нем покачнулось. А может, и прервалось.
Многие вспоминают, что наши деды не спешили делиться с нами воспоминаниями о войне. Объяснение самое комплементарное: война – такое страшное и ужасное дело, что вспоминать в упрощенных образах героического подвига нашим честным дедам и отцам не хотелось. А может, все дело еще в том, что им не хотелось вспоминать и что-то о себе на этой войне? Может, это поведением было порой слишком далеким от наших и их, советских, идеалов и норм? И было порой ужасным?
Понятно, что этот вопрос риторический – ответа не будет. Кто знает, как было? Кто захочет сегодня копаться в поведении своего деда и отца? Его уже нет, а есть – все равно правды не расскажет, потому что не враг он себе и нам.
Я это к тому, что личное измерение войны, конечно, куда проще мифологизировать хотя бы потому, что какая-либо реальность вообще чаще всего отсутствует. Кроме ее отражений в виде черно-белых фоток и наград. Но по этой же причине я не стал бы с такой уверенностью в собственной правоте противопоставлять личное измерение войны, как источник света и гордости, государственному и общественному, которые куда противоречивее.
Начнем с общественного. На войну люди идут по призыву и добровольно. Отец моей жены пошел на ленинградский фронт добровольцем в первые месяцы войны семнадцатилетним, тут же, безо всякого обучения, в виде пушечного мяса был выставлен на передовую. Через три дня попал в окружение, потом плен, тюрьма в Даугавпилсе, лагерь, отправка на работу в Германию, а после победы Красной армии – лагерь, уже советский, куда попал как неблагонадежный, понюхавший запах цивилизованной жизни.
Но большинство шло на фронт по призыву. Призыву, который был практически тотален, бронь давали немногим и неохотно. То есть хвастаться, что наши деды и отцы воевали, нечем; они не могли не воевать, воевать их заставляли, поэтому, думаю, все семьи имели фронтовиков, которые вели себя на фронте по-разному. Безудержно смелые и безрассудные – погибали сразу, стремительно, в первую очередь. Те, кто понимал ценность жизни и не служил в штрафбате или в местах типа Ржевской дуги, стремились выжить.
Мне приходилось беседовать с фронтовиками, у которых, как и у моего деда, картонная коробка из-под зефира была набита медалями. Так они рассказывали, как стреляли из окопа не глядя, почти наобум, выставляя винтовку и паля в сторону, где, скорее всего, были фрицы. И поэтому выжили. Хотя и они о подвигах в Германии и привезенных оттуда трофеях старались не распространяться.
Но общественное измерение войны не исчерпывалось обязательным призывом. Наша родина воевала и ее надо было защищать, в том числе потому, что где-то там были жена и дети, девушка, прижатая к плетню и дурни-друзья. Знали ли наши деды и отцы, что Германия не напала без предупреждения, что война была объявлена, что правительство врало, пытаясь выставить себя жертвой, а противника чудовищем? Защищать страну с оружием в руках было куда более распространенной стратегией, нежели переход на сторону немцев, дабы потом вместе с ними "освобождать страну от большевиков".
Хотя я не сомневаюсь, что дети раскулаченных и репрессированных могли иметь противоречивые чувства по поводу сталинского полицейского государства, но каждый поступал в соответствии со своими представлениями и возможностями. Кто-то знал, что Сталин напал на Польшу, Прибалтику, Финляндию, кто-то, как дед моей жены, участвовал в финской кампании, но в какой степени антисталинизм или, реже, антисоветизм препятствовали тому, чтобы защищать свою семью и Сталина от Гитлера, я не знаю. Кому-то по незнанию все было проще, кто-то испытывал столь модный сегодня когнитивный диссонанс.
Но скажем так: доминирующей общественной нормой было защищать советскую родину, не взирая на противоречивое к ней отношение. И на ее очень часто преступное поведение, мало отличающееся от поведения противника. В том числе в практике войны, которая чаще всего соревнование жестокости.
Теперь же о самом простом – о государственном измерении войны. Оно отчетливо и примитивно. Люди для советского правительства и командования были пушечным мясом, которое не жалели (тем более, что первые годы – возможно, из-за латентного антисоветизма – воевали солдаты Красной армии из рук вон плохо).
Но от тех, кто выжил, требовали только одного – лояльности, лояльности и еще раз лояльности. То есть трансляции образа войны, как победной эпопеи, как демонстрации превосходства силы духа советского человека над всеми прочими. Как главное, после Октябрьской революции (а после середины 60-х и первое) доказательство правоты и справедливости советского строя. Его победительности.
Культ побед – это всегда культ системы легитимации. Если монарх дан богом, бог помогает ему побеждать в войнах. И обратное: если в войне победили, то монарх (вождь, его режим) – священны, сакральны. Как при советской власти по мере истощения легитимности, полученной от Октябрьской революции, так и при путинской, по мере осознания невозможности победить западный мир в конкурентном соревновании, культ победы стал обязательной присягой на верность, доказательством лояльности. И все, что воспевает подвиг советского человека в любом измерении складывается в кремлевскую копилку культа победы, которая не только укрепляет режим, но и является его, режима, становым хребтом.
Поэтому мы можем тешить себя иллюзией, что противопоставляя личное, человеческое измерение войны хищному, государственному и пропагандистскому, мы оказываемся на стороне добра, воющего со злом. Это, увы, не так:
как только личное измерение войны попадает в публичную сферу, так оно начинает работать на культ победы, на укрепление репрессивного пропагандистского режима. И исключений в виде акции "Бессмертный полк" не предусмотрено.
Если мы говорим о войне на кухне или по телефону, это еще вписывается в личное измерение войны. Как только мы оказываемся в публичном пространстве без опровержения манипулятивного использования культа победы для усиления репрессивного режима, мы (в том числе наши идущие от сердца слова и действия) теряют человеческое измерение и начинают работать на госпропаганду.
Увы, такова расстановка сил в сегодняшнем путинском государстве, построенном на противопоставлении мифа о России и русском народе реальностям, находящимся на месте этих мифов, как теперь говорят, офлайн.
Наша общественная и частная жизнь почти полностью приватизирована путинским режимом, который работает сегодня как бесперебойный механизм: практически все, что попадает в знаковую публичную сферу, становится пропагандистским и работающим на путинский миф.
Не верь, не бойся, не проси – уговаривали раньше. Живи не по лжи, тщетно просили позже. Не работай на путинский миф, имеет смысл сказать сегодня. Не работай на этот миф, ибо ты работаешь против себя.
