Наше оружие включает в себя такие разнообразные элементы, как: страх, внезапность, безжалостная эффективность, фанатичная преданность Папе и… милая красная униформа.
Монти Пайтон "Испанская инквизиция. Появление"
Каким образом к известному оппозиционеру и бесстрашному борцу с коррупцией Алексею Навальному попала картина владимирского художника Сергея Сотова, нам неизвестно. Здесь, как водится, мы можем только выдвигать предположения и воздвигать гипотезы – одну невероятней другой. Заподозрить солнце российского протеста в хищении предмета искусства (два бумажных листа формата A4 на куске картона) с места его постоянного экспонирования (зеленого забора в Богословском переулке города Владимира) мы никак не можем. Это значило бы крушение всех наших идеалов, нашей наивной веры в честных революционеров. Нам это было бы так же немыслимо предположить, как представить себе неподкупного Робеспьера, выносящего под шумок якобинской диктатуры Мону Лизу из Лувра (ее вынес Наполеон). Ну, разве может разоблачитель бесстыжих капиталистов собственноручно или при содействии верных своих соратников скоммуниздить картину провинциального художника?
Предыстория любви оппозиционера к "заборной живописи" (этот эпитет не содержит в себе никакого оскорбления, а только указание на место выставки "полотна") нам известна с собственных слов Навального. Еще до того, как картина загадочным образом оказалась в числе сокровищ, обнаруженных следственным комитетом в квартире борца с режимом, его уютненький твиттер уже громко протрубил о восторге, который борец испытал при взгляде на творение владимирского живописца. Вероятно, чувства, испытанные лидером российской оппозиции, были слишком сильны и многогранны, ведь, настоящая живопись всегда немного прижимает к полу и лишает на время дара речи, поэтому Алексей разместил под снимком картины вот эти простые, но наполненные искренним восхищением слова: "Это вообще великолепно. Не просто "люблю такое", а "обожаю"".
Гипертрофированность эмоций, испытанных по отношению к чему-то очень тривиальному и безыскусному, нас удивлять не должна. Вообще же, бессмысленный, но возведенный в ранг какого-то публичного священнодействия вещизм – это ярчайшее проявление нашего времени. Силу его нехитрой притягательности я однажды самолично наблюдала во время обеда с одним моим бывшим приятелем и непримиримым оппозиционером. Нам принесли кофе в одинаковых чашках, но он заметил на своей чашке дарственную надпись "Мише от Васи". Эта трогательная деталь так возбудила его воображение, что он, совершенно оставив наш разговор, принялся фотографировать чашку со всех сторон, раздумывая вслух над ироничной репликой, которой следовало сопроводить фотографию чашки в Instagram. Обнаружив низкий заряд батареи у своего девайса, он потребовал мой мобильный и страшно удивился – не без оттенка презрения, – что мой телефон умеет только звонить и показывать время. Собравшись с духом и предчувствуя преждевременное окончание обеда, я все же объяснила ему, что
иногда чашки бывают просто чашками, без двойного дна, полония и, вообще, без всякого смысла, кроме своего содержимого;
что эта дарственная надпись к нему лично не относится, как не относится она и к предмету нашего с ним разговора, и что выставлять на всеобщее обозрение остатки своего ланча вместе с той чашкой – отвратительное мещанство. Он обиделся и, кажется, так и не показал миру свою находку. Постепенно эта "чашка" в наших с ним отношениях стала шириться, обрастать идеологическими разногласиями и, в конце концов, привела к окончательному разрыву. Я долго считала, что это произошло из-за моих тогдашних анархо-феминистских настроений, но теперь уже понимаю, что всему виной было мое равнодушие к его восторгу, мое неумение видеть няшную прелесть простых вещей. Своей серьезностью я уничтожила спонтанность ситуации, лишила человека детской радости. И, самое главное, я же его на самом деле эмоционально обокрала. Тогда обокрала, а прямо сейчас предъявляю награбленное, с творческой жадностью приобщая воспоминание о дарственной надписи на чашке к делу о дарено-ворованной картине. Казалось бы, какая может быть связь между двумя этими предметами? А она, тем не менее, существует: чашка с кофе и картонка с картинкой имели одинаковую ценность для случайно отметивших их в своей жизни людей. Какую? Да, никакой! Знал бы тогда мой приятель, что это чашка положит начало конца нашей дружбе, и он бы тут же разбил ее об пол. Знал бы Алексей, что в четыре часа утра к нему ворвется следственный комитет, стремительный и беспощадный, как Испанская инквизиция из летающего цирка Монти Пайтон, чтобы устроить очередной обыск, уже по заявлению обворованного художника (неясно, что там за чем последовало), и оппозиционер промолчал бы о своих художественных пристрастиях или вовсе обошел тот забор во Владимире десятой дорогой. Но жизнь тем прекрасна и удивительна, что непредсказуема и довольно изобретательна в устройстве своих ловушек.
Обратимся же взглядом к соратникам Алексея, которые поняли восхищение своего лидера большим искусством буквально. О том, как они оказались во Владимире, как обнаружили тот забор, как долго искали автора картины, как, наконец, нашли его и не смогли договориться о цене, потому что художник планировал выставлять свою работу не то в Москве, не то в Берлине, мы ничего не знаем. Мы только знаем, что немного позже Алексей, со свойственным ему скромным обаянием Регины Дубовицкой, поблагодарил своих верных друзей за аншлаг-аншлаг ко дню рождению: "Они все-таки достали для меня оригинал этой великолепной картины. Спасибо, мои дорогие!" Кощунственное утверждение инквизиторов СК РФ о том, что, желая угодить Навальному, товарищи просто сняли картину с забора, то есть похитили ее средь бела дня, не церемонясь с безвестным художником, мы отвергаем по романтическим соображениям. Не может такого быть, потому что так быть не должно. Борец с несправедливостями системы не потерпел бы в своих рядах мелких жуликов!
Кстати, на тот случай, если и у меня имеются свои безбашенные соратники, я спешу сообщить, что не "просто люблю", а крайне "обожаю" картину Иванова "Явление Христа народу".
Договариваться с автором не придется, потому что он давно умер. Картина, общей площадью сорок квадратных метров, находится в проходном месте – Третьяковской галерее, и десять моих соратников легко снимут ее со стены. Если скорая смерть некоторых из нас от резиновых пуль охраны и когтей бесстрашных смотрительниц не сломит общей решимости, то мы сможем пронести картину метров двадцать и, возможно, даже доберемся с ней до выхода, в котором неизбежно застрянем. Нет, не предлагайте мне в этой связи компактную "Княжну Тараканову". Она, конечно, пролезет в дверь, но я ее "не обожаю". Оставшиеся в живых сядут. Но сидеть мы будем за большое искусство, а не за картонку. Ну, как? Это соответствует масштабу злодеяний, разбираемых Испанской инквизицией с почтительным удовольствием? А то сеньор Неверов, комментируя "кражу века", заявил, что подобного жлобства в рядах антикоррупционеров не уважает. Масштаба, мол, не хватает, великорусская мощь отсутствует. Фирму Навального в Черногории он еще как-то может понять, примерить на себя, ну, или на тещу, как это у них принято, но вот мелкое это хулиганство его щедрой шахтерской душе претит. Понятно, что светлое имя Навального от всех неверовых не защитишь, но я обещала в самом начале статьи поделиться оригинальными версиями произошедшего. И я это сделаю. Вот только, правдоподобия я не обещала.
Версия первая: Полицейский произвол
Картину подкинули при обыске. Да, именно подкинули, как иногда подкидывают пакетики с героином. Тут, значит, есть небольшая загвоздка с видео похитителя, которое, по легенде, имеется у следственного комитета. На нем Жоржик Албуров (должно Аверченко напомнить в этом месте) заходит в подъезд Алексея с какой-то доской. Но это видео легко опровергнуть. Во-первых, потому, что таких жоржиков буржуазной комплекции полным-полно на улицах Москвы, и кто-нибудь из них легко мог заглянуть в Марьино. Может, это даже не Жоржик был, а сосед Алексея – какой-нибудь Витек. Во-вторых, потому, что той доской могла оказаться какая угодно картина, ну, хотя бы и небольшая картина Ильи Кабакова за 500 тыс. долларов, или икона конца XVI века. Выходит, это был сосед со старинной иконой, выносящий мусор и заглянувший по дороге в булочную. Человек, значит, возвращался домой с иконой и с золотым батоном в авоське, а следственные органы запечатлели его на видео и выдали за анти-коррупционера с владимирской картонкой. Всегда у нас так: какой-нибудь Витек честно ходит на службу, ломает зубы о черствые батоны, копается в своем гараже со старыми автомобилями, увлекается православной живописью, а его принимают за нищеброда и, что позорней всего, за борца с коррупцией. Всем честным людям совершенно ясно, что следаки повесили на Алексея "Плохого и хорошего человека". Взяли картину с собой, и, пока Алексей переводил им инвойсы с незнакомого языка на полицейский, повесили картину на гвоздик, заранее прибитый еще при прошлом обыске. Твитты оппозиционера, разумеется, были подделаны. Все же знают, что ему запрещено пользоваться Интернетом.
Версия вторая: PR художника
Те, кто занимаются социальным инжинирингом, скажут вам, как тяжело срежиссировать в социальном поле ситуацию, которая бы однозначно привела художника к успеху. Так происходит потому, что между художником и публикой всегда крепкой, пуленепробиваемой стеной стоят профессиональные творцы. Это сообщество мэтров, которое живет по своим правилам, призванным сохранить устоявшуюся иерархию: пнуть носком ботинка зарвавшегося юнца, махнуть хвостом перед чиновником, лобызнуть в десны благодетеля и где-то между делом заняться творчеством. Протиснуться сквозь их крепкие объятия к фуршетному столу простому парню с улицы или уже немолодому дворнику не получится. Тут нужен кардинальный прорыв. А что, как ни похищение работы прямо с выставки может послужить лучшим признанием исключительного таланта художника? Плевать, что выставка проходит на заборе вдоль каменой лестницы, по которой шныряют недалекие обыватели, частенько снимающие экспонаты и использующие их под свои обывательские нужды. Всякая Джоконда только ждет своего Перуджу, чтобы наполниться светом таинственной многозначительности для потомков. "Плохой и хороший человек" долго ждал, когда мимо него пройдет Алексей Навальный. Я вам даже больше скажу: вся архитектура Владимира была нарочно устроена так, чтобы ни один столичный гость, желающий по столичной привычке сократить путь от вокзала до центра города, не смог не пройти мимо того забора в Богословском переулке.
Отчего так никто и не обратил внимания на подозрительное сходство одного из двух героев картинки с самим Алексеем? А ведь это сходство было заранее продумано коварнейшим Сотовым. Пожалуй, это даже он сам взялся проводить Алексея к центру кротчайшей дорогой. Ай-да, мусорщик, ай-да сукин сын! Все то он знает про устройство бытия… и про собак (шерсть становится дыбом при мысли обо всех их злодеяниях). Трогательной честностью своих работ Сотов привлек трогательно честного Навального, который, кстати, никого не призывал красть картину. Роль Перуджи сыграл трогательно преданный Албуров. Вообще же, в этой истории слишком много трогательных мужчин.
Смею предположить, что "Плохой и хороший человек", претерпевший многочисленные злоключения и обещающий скоро появиться на билбордах по всей Москве, подобно "Лотерейному билету № 9672" Жюля Верна, представляет теперь мистическую ценность для коллекционеров. И кто-нибудь обязательно попробует перекупить картину.
Браво тебе, находчивый лучник, ты попал прямо в цель! Не забудь же теперь снять все полотна с забора, запереться в дворницкой и избегать прожорливых журналистов, как минимум, пару недель. Никаких денег у Навального не бери. Требуй обратно картину и не соглашайся ее продавать за все фантики мира. Чуть-чуть обожди и продашь за фунтики стерлингов.
Версия третья: PR Навального
Есть в социальном конструировании два психологических эффекта, которые крайне соблазнительны для использования в информационной стратегии, потому, что легко перерастают друг в друга. Первый эффект – это "эффект обиженного" (не помню уже, кто первым его упомянул, но я узнала о нем от Павла Малуева). Этот эффект заключается в том, что наш народ чрезвычайно любит пострадавших от произвола властей. Самый надежный способ добиться поддержки Навального среди традиционно чужого ему электората правильных пацанов и работяг – это выдвинуть против него абсурднейшие обвинения в хищении чего-то настолько мелкого и незначительного, что сам факт хищения не сможет вызвать ничего, кроме смеха. Разумеется, правоохранительным органам, преследующим оппозиционера по надуманному предлогу, в этой трагикомедии отводится роль не просто плохих парней, а подлых плохих парней. Если у среднего человека не хватит душевной доброты, чтобы посочувствовать Навальному в деле об "Ив Роше" или черногорской фирме, потому что громкие кражи плотно ассоциируются с той олигархической сворой, от которой всякий революционер должен защищать забитый хозяйским сапогом народ, то подивиться упорству правоохранителей, докопавшихся уже до "плаката", снятого в переулке у вокзала, наш народ сумеет.
– Слышь, а Навальный то картину украл!
– Дорогую хоть?
– Нет, плакат с забора содрал!
– Вот умора!
– Ага, а эти уже не знают, что ему пришить.
Поулыбались, посочувствовали, а главное же, утаскивая домой из городского парка красивую каменную урну или тротуарную плитку на дачу, вспомнили, что и Навальный любит тырить произведения искусства из мест общественного пользования. Вот тут мы и добились второго эффекта – "свой парень". Эффект этот считается заграничным, потому что там он чаще используется, неизменно срабатывает и значится даже какой-то фирменной фишкой американских президентов. Но, на самом деле, этот эффект универсален. Вот только, путь к сердцу отечественного избирателя лежит не по ровной дорожке западных традиционных ценностей, а по буеракам и ухабистостям славянской исключительности. Русский человек не уважает масштаба черногорской фирмы, потому что этот масштаб болезненным образом напоминает ему о стесненности собственных обстоятельств. А плакатик в подворотне содрать – это по-нашему. Действие обоих эффектов отменяет еще один, который надо уметь вызвать без ревности. Кто знает, тот вызовет.
Подобных версий наклепать можно еще довольно много, но на дворе уже утро. Я вынимаю безоаровый камень из своего кофе и иду мыть двойное дно своей чашки с трогательной дарственной надписью. Ну, конечно, я ее спионерила. Я же с системой не борюсь, мне все можно. И, что такое хорошо, и что такое плохо, мне откровенно по... пошла мыть чашку.
! Орфография и стилистика автора сохранены
