Это у нас была какая-то мэрская суббота. Привычка у наших мэров есть такая — сидеть в СИЗО. Или традиция. Ну вот что-то такого плана. Мы посетили аж два СИЗО с Людмилой Альперн — Матроску и Лефортово. В каждом по мэру. Сейчас вам про них расскажу.
В Матроске сидит мэр Ярославля, Евгений Урлашов. Сокамерники нас встречают дружелюбно, весело, угощают минералочкой, очень кстати. Пока мы с ними болтаем и шутим, Евгений Робертович суров и молчалив. Смотрит в сторону или буравит нас недобрым взглядом. Мы там про еду, про жизнь, про то да се. Наконец Урлашов снисходит до разговора, но сердитого. Людмила начинает разговор словами: вот мы читали в прессе... Уршалов перебивает: а не надо читать в прессе. Надо слушать меня. Людмила слегка теряется, я говорю: ну так разумеется, мы и пришли вас слушать. Говорите, пожалуйста.
Евгений Робертович говорит: моя проблема такая, что я хочу получить пять тысяч писем от людей мэру, которые, письма, лежат в Ярославле. Решайте ее! Я говорю: ну и как мы должны это обеспечить? Он: это ваше дело! Вы — правозащитники и должны эту проблему решить. Подумайте и обеспечьте! Я, конечно, не могу ответить на каждое письмо, но я буду отвечать по направлениям. Я думаю, это будет пять направлений. Делайте, что хотите, но я должен получить мои письма. И с цензурой как-нибудь вопрос уладьте. Работайте.
Я смотрю на него, думаю, мэр так себя и должен вести. С подчиненными. Но это когда он в костюме и в кабинете. А когда ты в камере в шортах и футболке, выглядит странно. Даже нелепо, пожалуй. Ну да ладно. Действительно надо работать.
Людмила говорит: а можно их бандеролями по сто штук отправлять. Офицеры, примете для мэра бандероли? Да примем, говорят. (Тут еще уточнить надо, чтоб они не включили вес бандеролей в вес передач, но с этим, я думаю, мы справимся). Урлашов говорит: вот это хорошая идея, мне нравится. Свяжитесь с моими адвокатами, организуйте. Организуем.
Мэр меняет гнев на милость, я начинаю болтать о том, о сем. О политике. О процессах. Разговорились. Урлашов считает дело против себя политическим, рейдерским захватом Ярославля. Он говорит: я разрешил все протестные акции. И их, не поверите, стало меньше. А теперь их снова запретили — и в мою поддержку, и любые. Мое устранение — это не воля власти. Это — инициатива против власти, это локальные враги на местах. Едросы сами говорили: на твое устранение у нас бюджет тридцать миллионов. Они не зарегистрировали "Гражданскую платформу". Они увольняют с работы ее членов. Они похитили моего заместителя. Это разве не политика? Так что это? Они меня боятся даже когда я в тюрьме.
Я думаю, что это — политика. Как не относись к Евгению Робертовичу, но да, политика. Урлашов говорит, что 90 процентов мэров, выигравших выборы у кандидатов от ЕР, добром не закончили. Ну да... это так. Было б странно считать его арест случайностью. Урлашов напоминает: и все равно наш девиз "Верить, бороться, побеждать!"
А в Лефортове мы идем к другому мэру. Мэру Махачкалы Амирову Саиду (отстраненному от должности решением Басманного суда). Он сидит в инвалидном кресле с колесами, баюкает отнявшуюся ногу, практически вообще без мышц. Ни для кого не секрет, что у Саида Джапаровича после очередного покушения (а всего их было 15) парализовано все, что ниже пупка. С ним в камере один немолодой таджик, который во всем ему помогает. Помогают и врачи, делают все, что от них зависит, но в их силах немногое. Мы разговариваем с Амировым лишь о здоровье, о другом в Лефортове говорить нельзя, но об этом позже.
Мэр не может сходить по-большому без клизмы, по-маленькому — без катетера. У него этот катетеров целый мешочек. Когда он был на воле, о нем заботились 4 человека, это — не выпендреж, это — необходимость. Многие годы он колясочник. Когда во сне начинаются судороги, он падает с кровати. Он не может сам туда залезть.
И тут я хочу сделать небольшое отступление об "уголке задумчивости" в Лефортово. Во всех других СИЗО сейчас сделаны или строятся нормальные удобства — туалетные кабины аж до потолка из плитки, дерева, пластика. В них таится белый друг унитаз. В Лефортово в камерах ничего нигде не таится. К ногам кровати примыкает крохотная раковина (из крана там только холодная вода течет, дикость), от нее перегородочка ниже пояса, а за ней — чаша, установленная еще во времена Ивана Грозного, я полагаю.Сверху — видеокамера, в глазок все удобства просматриваются. Сокамерник нервно отворачивается в другую сторону. Ни о какой приватности речи, естественно, не идет.
Офицеры мне говорят: так не десять человек же тут... Отвечаю: мне в сортире и одного напарника многовато будет. Они так ехидно: Анна Георгиевна, а почему вас именно эти места так интересны? Отвечаю: да потому что именно этот элемент может превратить человеческую жизнь в ад. Мою, например, точно. А вы на себя примерьте. Заприте дома уборную. Поставьте чашу в углу спальни. Пригласите пожить незнакомого человека. Проковыряйте в двери дырку, подвесьте видеокамеру.
Вот честно не понимаю: а почему не применить к Саиду Джапаровичу домашний арест? У него есть квартиры в Москве и Махачкале. Почему не применять почаще эту меру пресечения — ведь уже есть опыт ее применения. Никто пока никуда не убежал. Чуть не каждый день к Амирову приходят врачи. Но он пытался актироваться по 3-му постановлению — комиссия ему отказала. Будет пытаться еще раз. Но зачем мучить человека? Амиров говорит: крепко держусь за поручни, больше всего боюсь свалиться с кресла и перед вами, женщинами, опозориться...
Ладно, заканчиваю с мэрами, у нас есть другие заключенные. Сергей Кривов, узник Болотки, жалуется, что возят в автозаке в суд вместе с заключенными, больными туберкулезом. А уже в Мосгорсуде им повязки на рот и нос выдают. Это не только Кривов жалуется. Парень в другой камере устроил скандал, потребовал, чтоб туберкулезных отсадили. Их отсадили. А вот интеллигентный Кривов так с ними и ездит. Еще от Кривова всем большой-большой привет.
Леонид Развозжаев сидит в Матроске с двумя ребятами. Просит о медицинском обследовании, но в учреждении, неподконтрольном силовикам. В соседней камере, как слышал он, при операции парня заразили гепатитом. А болит все. Давление высокое, болят голова, сердце, почки, позвоночник... Зато в суд СИЗО представил документы, что Развозжаев здоров. Справка датирована июлем. А последний раз врач осматривал Леонида в мае.
У Леонида два сокамерника. Один болен нервным тиком, судорогами, руки дрожат. Просил об обследовании у невропатолога. Доктор сказал: а у нас его нет. Терпите. Парень за кражу сидит. Какаяъ-то дурь.
Второй парень чувствует себя нормально, но как-то раз у него взяли на анализ кровь, а потом вдруг стали выдавать диету. А дают в СИЗО диету только по ВИЧ и гепатиту. И он в панике спрашивает у доктора, чем он болен, а врач не отвечает. Парню страшно, да и перед сокамерниками неудобно. Ну почему не сказать парню, что с ним? Я это не понимаю. Кст, парень в тапочках, которые сплел себе из картонки и веревок. Выходим, говорю зампотылу: ну дайте вы ему тапочки! Неужели сложно? Как-то мы в Лефортове уже устроили скандал, что у них там негр в калошах летом ходил. 45-й размер. Спасибо.
У Даниила Константинова по-прежнему нет ни необходимых медикаментов, ни ортопедического матраса. Я уже писала: видимо вся пенитенциарная система рухнет, если разрешат Константинову второй матрас. который ему рекомендован врачами из-за больной спины. Местной медицине пофиг. Уже который раз поднимаем этот вопрос. Кст, 9-го у Даниила может начаться процесс. Пока что судья, которая вела предварительные, заболела, дело передали зампредседателя суда, та один процесс провела и отказалась. Ну да, не всякому захочется вести настолько грязный процесс...
Ну, теперь вернемся в Лефортово. Там какая-то чушь начинается прямо от входа. Предъявляем документы на КПП, тут приходит встречающий и требует у нас документы. Мы говорим: а вы кто? Он: не скажу. Я говорю: ну тогда отдавайте мне мои документы, я их неизвестно кому не обязана предъявлять. Он: но вы же в режимном учреждении, обязаны предъявить. Я говорю: кому? Вдруг вы сбежавший заключенный? Задумался, слышно, как извилины скрежещут. ОК, представляется. Но только после того, как ему руководитель велел.
Дальше — больше. Руководство нам говорит: по мотивам уголовного дела не разговаривайте. Только по условиям содержания. ОК. Заходим в камеру одну, там парень сидит, вроде, чеченец. С палочкой он: одна часть тела парализована, только отходить начала. Спрашиваем: почему? Он говорит: вот, в колонии было заражение крови, совсем не лечили. Только сейчас отходить начинаю. Тут наши соколы-тюремщики взъяряются: не сметь спрашивать и рассказывать про колонию! только про наш СИЗО! вы же ОНК Москвы! вот про Москву и спрашивайте!
Ну сейчас еще, ага... Людмила начинает с ними препираться, я доспрашиваю парня, потом говорю: может, выйдем? Как-то неприлично это при заключенном разборки устраивать. Хорошо, вышли. Соколы наши говорят: вы не имеете права! После истории с Развозжаевым следствие к нам претензии имело!
Стою, курю в потолок. Мне-то какое дело, какие к ним кто претензии имел? Что вообще за бред? Чем болен человек, я имею право знать, а как заболел — не имею спросить? Говорю: пусть вышестоящие инстанции нас рассудят. По-моему, это прямое воспрепятствование деятельности ОНК. А вы считаете, что наши действия — превышение наших полномочий. Очевидно, что мы не договоримся. Любезно раскланиваемся.
Хе, Матроска... Зампотылу говорит: а два раза в неделю даем кашу на молоке! Заключенный смеется: мы, конечно, без претензий, но вы проверили бы на кухне ситуацию, там явно кто-то забывает продукты ротировать.
И последняя зарисовка — парень в Матроске, в большой камере. Нас попросили к нему заглянуть. Как и все, говорит: все здесь отлично! Мы спрашиваем, а где плохо? Он: может, из камеры выйдем? Выходим на корпус, садимся в маленькой комнатке. Людмила говорит: что вы хотите нам рассзать?
Он говорит: да я вам ничего не хочу рассказывать, зачем? Мы: ну, вдруг мы сможем помочь вам, или кому—то другому?
Он: сколько вам лет? Вы такие наивные... Кто вам что будет рассказывать? Как избивали, чтоб добиться признания... Что происходит в колонии на самом деле? Только тот, кто освободился, да и те побоятся снова туда попасть. И что вы можете сделать, правозащитники? Ничего. Так зачем все это?
Срок у него 19 лет. Это не двушечка, не пятерочка даже, это, считай, вся жизнь. Или ее половина. Мы с ним в разных мирах, говорим и думаем на разных языках. Его можно понять. Он отсидел 9 лет, впереди еще 10. Мы уйдем, а он окунется обратно, в свою эту, совсем другую жизнь.
Я тогда думаю немножко и говорю: ты знаешь, мы не можем изменить эту систему. Разом. Вообще. Мы можем помочь в каких-то мелочах. Но еще я могу говорить и писать о том, что происходит. И чем больше людей узнают правду о том, что творится, тем больше станет людей, которые готовы эту систему менять. И тогда у нас появится хоть малюсенький шанс, что она изменится. Снова — не слишком быстро. Но когда-нибудь — наверняка.
Он тоже думает, потом говорит: ну наконец я услышал что-то дельное. Приходите ко мне еще, поговорим. Только в камеру не ходите, ни к чему это. В следственные приходите, пусть меня туда вызовут. Буду вас ждать.
Вот как-то так...
! Орфография и стилистика автора сохранены
