Похоронив младшего сына, фельдшер Юлия вернулась на работу в районную больницу. За спиной шепотки, перемигивания, фырканья. "С какими глазами она придет?" — ядовито сказала одна, у которой, между прочим, муж насмерть сбил женщину, осиротил троих детей. "И это она говорит про меня, представляете?" — Юлия медленно ходит, часто и беззвучно плачет, все в тумане, но надо жить, работать, поднимать старшего сына. У нее миловидное, опухшее от слез лицо, кое-как заколотые волосы и пирсинг в две бусины у края брови. Только этот пирсинг и напоминает, что она совсем еще молодая женщина, тридцать лет. В городе тоже бог знает что несут про "сама виновата": то сидела в баре, то пила с убийцами самогон, а районная газета написала: "Беспечная мать оставила ребенка…", тра-та-та, — что они говорят, зачем, они же ничего не знают, и откуда это массовое злорадство? И почему они думают, что сами защищены от несчастья? Вот сейчас в реанимации семья из соседнего райцентра, — родителей спасли подушки безопасности, а с детьми совсем плохо, они дышат через аппараты, но говорят — "надежды нет", и она думает — никогда не знаешь, откуда ударит, обеспеченная семья, хорошая иномарка, все вместе, все любили друг друга, а надежды нет, — как же так, Господи?
Во дворе тьма египетская и бугристый лед под водой, в подъезде невыносимо, до ацетона, воняет кошками.
Сын в могиле, муж в тюрьме.
И никто не помолится.
II.
В полгода Кирилл весил десять кило, развивался с опережением. Красивый, веселый, ухоженный, — он улыбается с Юлиного мобильника. Шесть месяцев и десять дней ему было, в комнате и сейчас стоит нарядная коляска, — до сорока дней нельзя выносить. Юля не очень рассказывает, зачем ей все-таки понадобилось отлучиться в ту ночь на сорок минут, — но это не так важно, мало ли зачем, у кого не случалось таких ситуаций. Были гости, старший ночевал у бабушки, Кирилл мирно спал, между Юлей и каким-то ее знакомым произошел острый телефонный разговор — и возникла немедленная надобность сказать кому-то два слова в лицо. Гости засобирались, Юля вызвала такси, а Кирилла отнесла соседям — Кате, гражданской супруге соседа Миши Кошкина (имена подозреваемых изменены по просьбе следствия).
Друзьями они не были, вместе не выпивали, но находились в отношениях, что называется, добрососедских — займи десятку, сигаретки не будет ли, как твой малыш, дай посмотреть, ой какой хорошенький. Тихий алкаш Миша, 38 лет, и его гражданская супруга Катя, 33 лет, куда менее тихая, способная и на дебош, и на скандал, но в целом не злая. До того Юля никогда не обращалась к ним за помощью — это было впервые, экстренный случай, почему бы и не.
Катя была трезвая, доброжелательная, пила чай. Конечно-конечно, сказала Катя, без проблем, иди сюда, маленький. Юля снарядила Кирилла памперсами, бутылочкой со смесью, кашей, пустышкой, игрушками — о, у этого младенца было хорошее приданое! — и умчалась. Быстро, не отпуская машину, сказала пару слов обидчику — и вернулась, как и обещала, через сорок минут.
Но Катя не открыла ей дверь.
III.
Снижая голос — ведь ребеночек спит, — она объяснила: Мишка, придурок, ушел к матери и закрыл ее на ключ. Все в порядке, не шуми, разбудишь маленького. Юля не спала, дергалась, приходила еще несколько раз, и каждый раз слышала: не пришел еще, Кирюша спит, не шуми.
C пяти утра отвечать перестали. Молчание.
Она не выдержала, стала ломиться в дверь, на удивление легко разбила ее — посыпалась дверная рама, и увидела Мишу и Катю, спокойно спящих на диване, укрытых одним одеялом. Мальчика не было. "Кирюшу, — бесстрастно сказала проснувшаяся и ничуть не смутившаяся Катя, — забрала моя мама. Он очень уж кричал". Это было уже против любой логики — какого черта твоя мама, когда вот я, здесь, зачем вдруг твоя мама? — но Юля сломя голову побежала к этой маме, разбудила ее, та долго протирала глаза, не понимая, чего от нее хотят. Где мой ребенок, на весь город, на весь мир кричала Юля, где мой сын, отдайте моего сына. Вернулась — Кати в квартире уже не было, а Миша по-прежнему спал праведным, бестревожным алкогольным сном. Вызвали милицию. Двор быстро заполнили машины, приехала следственная группа из прокуратуры и кинологи.
Юля надеялась до последнего. И когда увидела на пороге соседской квартиры соску Кирилла ("а без пустышки он никуда"), и любимую его игрушку — бабочку, — еще надеялась. И даже когда следователь, отводя глаза, сказал, что в квартире Кошкина обнаружены следы замытой крови, — все равно надеялась. Это их кровь, твердила она себе, порезались, подрались, замыли. Но собака быстро взяла след, повела сложным кружным путем и привела к гаражному кооперативу, — под одним из гаражей торчал краешек матерчатой сумки.
В ней и был Кирилл.
Вернее, то, что от него оставалось.
Голова отдельно, туловище отдельно.
И двадцать одно ножевое ранение.
IV.
Катю взяли на окраине, на квартире у предыдущего ее бой-френда. Она возвращалась с "полторашкой" самогона, была хорошо навеселе и очень удивилась, увидев оперативников.
Ее поведение потом назовут неадекватным: твердо, спокойно и убежденно она повторяла, что отдала Кирилла своей маме. Ничего не знаю. У мамы спрашивайте. Я ни при чем.
Михаил в тот же день признался в убийстве мальчика, Катя дала признательные показания на следующий день.
Кирилл был убит, по всему судя, в те самые сорок минут Юлиного отсутствия, почти сразу. В кричащем мальчике, сказал Миша, ему померещился дьявол. Мальчик капризничал, плакал, строил гримасы — а в этом доме никогда не было детского крика, — и Мише показалось, что это дьявол смеется, кривляется, усмехается ему в лицо. Катя пошла на кухню налить воду в бутылочку, — вернулась и увидела Мишу, наносящего младенцу ножевые удары. Почему не ей, почему ему?
Шел четвертый день Мишиного нон-стоп запоя — самое время для явления чертей. Белая горячка, "белка", делириум тременс — она?
— Обыватель ведь как думает? — говорит Сивак Енокян, руководитель следственного отдела СУ Фроловской межрайонной прокуратуры. — Если отрезали голову — значит, кровавый ритуал, смыслы какие-то ищут. А на самом деле все проще: он сначала убил, потом стал расчленять труп.
Енокян с гордостью говорит об этом деле. Сработали блестяще! В самом деле — в 9.45 в прокуратуру поступило сообщение из милиции, а в 12 уже нашли тело. Начинался большой снегопад, и если бы промедлили — собака потеряла бы след, а тело нашли бы только к весне, пришлось бы идентифицировать по ДНК, а характер ножевых ранений — по повреждениям костей, а при отсутствии признательных показаний очень трудно было бы что-то доказать. А тут предъявили — и сразу все пошло, обвиняемые в СИЗО и дают показания.
Кошкин, как выяснило следствие, расчленял Кирилла двумя кухонными ножами. Тонким резал кожу и сухожилия, широким пилил кость. Работу не закончил: вероятно, утомился, — и рухнул спать. Квартира была в крови, Катя замывала ее, как умела, но замыла плохо, брызги остались на табуретке, да и на полу, если приглядеться, были следы. В то время как Юля бесконечно пересекала коридор, отчаянно вопрошая о сыне, останки Кирилла еще лежали в тазике, в ванной. Катя вынесла его, по всей видимости, после того как ей удалось направить Юлю к своей матери. Были они в этот момент вдвоем, или она была одна — следствие еще не выяснило. Кирилла хотели спрятать (или все-таки похоронить?) в овраге, но по дороге ее (или их) кто-то спугнул, и сумка оказалась где поближе — под гаражом, не очень тщательно спрятанная. Ее можно было бы задвинуть ногой — не задвинули. Спешили очень. Ну и похмелье мучило, с раннего-то утреца.
V.
Станция Арчеда упоминается в солженицынском "Случае на станции Кречетовка": "Арчеда? Вот уж никогда не слышал. Где это? — Это, считайте, уже под Сталинградом". Двести километров — не совсем "под"; по здешней традиции город и станция называются разными именами. Бывший хутор Фролово, ударение на первый слог, с 1871 года прирастал железной дорогой, станцией Грязе-Царицынской железной дороги, потом — сталелитейным заводом, газовым и нефтяными месторождениями. Здесь родилась Зинаида Ермольева, изобретатель советского пенициллина, прообраз героини каверинской "Открытой книги", а сейчас на въезде в город стоит золотая баба с крыльями и смотрит в землю; я подумала, что это местная вариация Родины-матери, но она оказалось Добрым ангелом Мира — центром специально отстроенного архитектурно-паркового комплекса, посвященного российским меценатам. (Жители улицы Рабочей, где живет Юлия Сонина, вряд ли знают слова "меценат" и "филантроп" — и не по общему невежеству, а по причине незнакомства с собственно явлениями: если кто-то и становится объектом благотворительности, то явно не они. Когда погиб Кирилл, власти не дернулись, деньги на похороны собирали по окрестным домам, собес, впрочем, проявил внимание — потребовал от Юлии явиться со справками, чтобы снять с нее детское пособие.)
Как и большинство российских райцентров, Фролово прянично мил в мороз-и-солнце. Здесь какой-никакой юг — и частные домовладельцы выбирают для скромных своих жилищ самые жизнерадостные, полноцветные краски, никаких горчиц и пастелей: если забор — то цвета морской волны, дом — нежно-голубой, а наличники желтые, и даже казенное какое-нибудь заведение покрыто густой, почти до оранжевости, охрой; красок не жалеют и в панельных пятиэтажках, густым васильково-синим и ярко-зеленым раскрашивая рамы и оконные переплеты; новодельная белокирпичная церковка на главной площади сияет чешуйчатым золотом, похожа на что-то елочное, новогоднее. На главной улице — модные салоны и салоны красоты, компьютерный магазин, много пунктов сотовой связи; ресторан зовут "Березка", а бар — просто "Бар".
Как и большинство российских райцентров, Фролово отчаянно депрессивен в непогоду — краски меркнут, все неопрятно и угнетает, раздражает, ввергает в глухую тоску. В единственной городской гостинице — единственный же на всех сортир системы «очко» на осклизлом постаменте и пятнистые вафельные лоскутки, символизирующие полотенца. Я застала обе погоды и, соответственно, два города — и поразилась, насколько они непохожи.
Прокуратура находится на улице Революционной, в центре города, а малосемейная общага, где разыгралась трагедия, — на улице Рабочей, соответственно, на окраине, за железнодорожным переездом. Рабочая — еще один город, где можно, при некотором культурологическом прищуре, увидеть особенную элегичность распада — умирание индустриального проекта, ломаную геометрию случайных труб, коррозию бывших производств, ржавь времен и замыслов. Можно, но, наверное, не нужно, эта окраина интересна другим.
Малосемейное общежитие — феномен советского жилсоцбыта: недоквартира и не общага, — убежище с относительными удобствами, персональные клети. Эта временная, межеумочная форма жизнеустройства, которая проявила невиданную устойчивость в новых условиях, и бывшие крепостные казармы вполне органично вписались в рынок недвижимости. Ныне малосемейка — не жилище лимитчиков, а жилье по бюджетным ценам. Его покупают или обменивают. Например, однокомнатная квартира во фроловской малосемейке стоит 200 тысяч рублей (даже меньше, чем "материнский капитал", который Юля, впрочем, уже не получит — пользоваться сертификатом можно только по достижении вторым ребенком возраста трех лет. В Москве сертификат — вздор, три квадратных метра, а во Фролово — реальный шанс на другую жизнь). И это ничего, что в общаге нет горячей воды (даже газовых колонок), а летом нет и холодной, — но свой угол, своя жизнь, своя попытка уюта.
Семья Юли Сониной переехала сюда из Таджикистана еще в 1992-м. Мама — медик, папа "работал на северах", — они и купили сначала эту квартиру, крошечную однокомнатную, потом оставили в ней Юлю, а себе купили трехкомнатную. Хорошая, работящая семья, очень заботливая. Юля окончила медучилище в Волгограде, влюбилась, вышла замуж, в 19 лет родила Сашу, развелась, — обычный цикл женской жизни; несколько лет назад в ее жизни появился Леша, отец Кирилла.
Леша — москвич, в Волгограде отбывал небольшой срок за хранение наркотиков и оружия (Юля уверена, что подкинули), освободился, познакомились, — и переехал к ней. Из Москвы да во Фролово — это поступок, это любовь. Сейчас Леша снова в СИЗО, попал по совершеннейшей дурости — шуганул приставших цыганят, а цыганский отец возьми да напиши про угрозу убийства; дали два года, свидания не разрешают, потому что он подал на апелляцию. Юля надеется, может быть, освободят раньше. "Нам говорили — дайте десять тысяч, и заберут заявление, но не было денег совсем, и у мамы не было…" — "Десять тыщ баксов за цыганят?" — "Что вы, — пугается Юля, — рублей!" И вот, против всех этих обстоятельств — ребеночек, долгожданный, здоровый и очень любимый. Юля и сейчас убеждает, что Леша был хорошим мужем. Ну, пил, да, — а кто не пьет? Зарабатывать не очень получалось, но он старался, повторяет Юля, он очень старался. Кажется, она любит его. Может быть, у них будет еще один ребенок.
Юля с ее полутора ставками и ночными дежурствами получала 6-7 тысяч рублей, что считается очень хорошей зарплатой во Фролове, не всякий взрослый мужик столько приносит. Ее брат Егор работает на сталелитейном, в горячем цеху — тоже 6 тысяч. Тем не менее работать надо, это очень важно, это единственный способ не спиться, не деградировать, не сойти с ума. Фроловцам практически не оставляют выбора: работай за копейки — или ложись в канаву, — последнее происходит стремительно. Третий путь — уехать — практически неподъемен для семей с детьми и со своим так трудно доставшимся углом.
"Мы же понимаем, — говорит одна из работниц бюджетной сферы, — что наши зарплаты зажимают, ведь не может быть так, чтобы у нас платили три, а в Волгограде — десять. Все бюджетники, все на равных правах — как так выходит?" И добавляет, что все очень боятся повышений зарплат, потому что это всегда понижение. Например, в больнице прибавили 14 процентов — и тут же сняли за вредность, на руки получили меньше. "Лучше бы они нас вообще не трогали", — говорит она.
VI.
Ее соседи тоже типичны для Рабочей улицы, но несколько по-другому. В анамнезе у Миши неполное среднее, судимость за мелкую кражу и борьба за группу инвалидности, которую недавно сняли (согласно новой социальной политике, цирроз печени считается излечимым?). Миша очень возмущался, написал Зурабову большое обиженное письмо и стал ждать комиссии «из центра», на время ожидания даже расставшись с алкоголем. Но комиссия не приехала, и он развязал. Миша много лет не работал, перебивался пенсией, но главное — маминой помощью: мама его, говорят соседи, "харчи приносила, а Катька меняла их на самогон". (Во Фролове человека характеризует не профессия, а достаток. Не скажут: "Вышла замуж за предпринимателя", но скажут: "Вышла за обеспеченного". Человека же небогатого, но социально благопристойного определяют словом "работает".) В общем, Мишина мать вышла замуж за обеспеченного и могла заботиться о сыне. И как не понять ее мотив: старшего сына она потеряла, — он тоже сидел, подхватил на зоне "тубик" (туберкулез) и быстро умер. Мише досталась его квартира в малосемейке и нескончаемая мамина забота.
Катя другого полета, других обещаний. Все почему-то вспоминают, как она хорошо училась в школе, подавала большие надежды, и в техникуме училась хорошо. И семья приличная. Потом — глупая юность, дурная компания, наркотики, — и нет хорошей девочки. Сейчас на наркотики нет средств (во Фролове, в отличие от больших городов, и среди подростков главная зависимость — алкоголизм, а не наркомания). Нынче наркотики дороги, да хоть и анаша, поэтому Миша и Катя перебивались самогоном. Да и водка здесь недорогая, самая дешевая — 57 рублей — и вроде бы даже не паленая. Катя тоже была под следствием — несколько лет назад парень, с которым она жила, убил свою мать, но в конце концов ее выпустили и оправдали.
Катя и Миша не были глухими деградантами — по словам соседей, неплохо одевались, имели по мобильнику. Они не стояли на учете у психиатра — но они и в наркодиспансере на учете не стояли, хотя все, как говорится, взывало. Не конфликтовали с соседями, не светились. Правда, Юлина подруга Света рассказывает, как однажды Катя вызверилась на нее за то, что она слишком громко цокала каблуками на лестнице, но Свете, царь-бабе, палец в рот не клади, она совсем не фигурально взяла дебоширку за горло, и каблуки перестали нервировать Катю.
VII.
Информационные ленты ежедневно приносят факты "жестокого обращения с детьми". Детей выбрасывают из окон, обваривают кипятком, бьют головой об стену; особое дело — убийства новорожденных, за них, по новому УК, больше пяти лет не дают, а чаще всего дают и вовсе условный срок. Фролово здесь не исключение, все как у людей. Буквально через неделю после гибели Кирилла — новое покушение на территории Фроловского района: гражданка Таджикистана вышвырнула младенчика из поезда на полном ходу (через Фролово проходит несколько поездов из Средней Азии); как ни странно, детеныш уцелел. Несколько лет назад в той же общаге на улице Рабочей убили девятилетнего мальчика — изнасиловали в подвале и задушили. Но убийство Кирилла и на этом фоне — что-то беспрецедентное, и в силу жестокости, и в силу общей иррациональности. Даже там, где культурные и социальные нормы демократизированы до полной стертости, покушение на младенца — слом последнего культурного табу.
Город, даром что шипел Юлии в спину, был потрясен — и как знать, не окажись Катя под арестом, устроили бы ей суд Линча.
Поведение Кати вызывает абсолютную оторопь. Оправдания ему нет, но, может быть, есть объяснение? Пусть она не могла убежать, когда Кошкин убивал ребенка, пусть даже он удерживал ее потом, — но потом-то он спал, Юля видела это своими глазами, и сто раз могла бы Катя сбежать, позвать на помощь. Получается, встал, увидел нежного розового дьявола, убил, расчленил, лег спать. Почти как в бунинской балладе "Мушкет": "Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток, и пошел в туретчину…"
На ум приходят разные банальности про странности любви. Любила, покрывала, спасала и оставалась с ним до последнего. Но если бы все было так просто. Почти все, кто знал семейство Кошкиных, уверены: Миша взял всю вину на себя.
Говорят так не из желания защитить его, но просто по факту характера: слабый, безвольный. Убить, а потом резать, а потом проспать всю ночь.
— Зачем ему себя оговаривать?
Загибают пальцы:
— Амнезия у него, ничего не помнит — раз! Да и жить-то ему осталось, с циррозом-то? — два! Она и сделала, а ему внушила: ты убил, просто ничего не помнишь, признайся. Он и признался.
Сейчас Кошкины проходят психиатрическую экспертизу.
VIII.
Дьявол, демон, Омен — нетрудно понять, из каких лекал масскульта возникло это видение. Я спрашиваю, не увлекался ли Миша "этими фильмами", — отвечают, что книг в доме не держали, видак давно сломан, а DVD-плеера не было. С другой стороны, и "Омена", и "Ребенка Розмари" много раз гоняли по телевизору.
Жизнь скучна — и любое преступление расцвечивают богатыми красками. Вот, например, рассказывает мне следователь о недавнем убийстве: подростки убили старика, он должен был снять некоторую сумму в банке, но не снял, получилось — промахнулись. А горожане говорят: о, так это мы знаем! То были девочки, малолетки совсем. Старик нанимал их стриптиз, что ли, танцевать, раз, второй, они решили его ограбить, но денег не нашли и просто вспороли брюшину и отрезали гениталии, носили их в пакетике, всем показывали: смешно, да? Запалились на том, что таксисту одному показали, ему аж дурно стало, он и сообщил. Где миф, а где жесткая провинциальная чернуха, где реалии, а где игра тоскующего воображения? Все смещено, все волнует и будоражит.
Проблема, конечно, еще и в другом — в том, что называется фоновой этикой. В общаге сложилась такая специфическая социальная среда, в которой ни хроническое пьянство, ни плотное знакомство с пенитенциарной системой, ни асоциальный образ жизни не становятся поводом для отчуждения, не воздвигают психологических барьеров между "девиантами" и "благонамеренными". Юлия Сонина, мать двоих детей, медработник, студентка-заочница психологического факультета, и подумать не могла, что с "этими людьми" нельзя иметь дело — во всяком случае, доверять им ребенка, — и у нее была масса причин так считать. Сидели? Так и Леша сидел. От тюрьмы и от сумы, знаете ли. Пьянь и хронь? Ну таких двое из трех, посмотри — и не ошибешься, а люди на самом деле хорошие, добрые, несчастные. Это среда, в которой так плотно перемешаны признаки и характеристики, что самые разные люди вынуждены быть социально близкими. И, может быть, та обструкция, которой подвергает Юлию городское общественное мнение — не жесткая и не всеобщая, но вполне ощутимая, — есть способ самосохранения, такое бессознательное "чур меня"? Потому что все чрезмерно близко и слишком реально. Слишком близкие люди. Слишком тесная жизнь.
Юля провожает меня, накинув куртку на халат, с голыми ногами стоит у подъезда. Мы говорим, что надо — теоретически — уезжать, увозить ее прекрасного старшего мальчика, одиннадцатилетнего Сашу, он увлекается военной историей, и давно я не встречала ребенка с такими вдохновенными глазами, с такой хорошей и ясной речью, надо уезжать, тридцать лет — это совсем, в сущности, немного. Надо, соглашается Юлия, но как-то растерянно. Надо. Если будет возможность… На улице холодно, мы стоим под сенью общаги, восемь вечера, беззвездное небо, тьма беспросветная, под ногами вода и черный лед.
Оригинал статьи опубликован на сайте www.rulife.ru
